Клудж. Книги. Люди. Путешествия

Разорванные сандалии, штаны хаки, черная футболка Wrangler, долговязая фигура, кепка, из-под которой торчат пегие – рыжие, серые, черные, седые – кудрявящиеся волосы; особо непримечательный Пепперштейн почему-то заметен в толпе так, будто на голове у него не кепка, а цилиндр. Официантки, уличные торговцы фенечками, просто прохожие то и дело салютуют ему: «О, Паша!» На сайте санатория им. Семашко объявлены литературные чтения:

«П. Пепперштейн, рассказ „Свастика“»; интересно, они там с ума не сойдут?

Разумеется, почему бы ему не изъясняться проще, писать не про колобков, а про реальных людей, называть вещи своими именами, а не заканчивать детективную повесть многозначительной фразой: «Свастика невинна»? Но Пепперштейн убежден, что «реалити» и требование, чтобы искусство занималось этой самой «реалити», плотью, мясом, – это «нае…лово», идеологическая ложь. Текст – это набор знаков, а «реалити» регулируется как раз текстами, знаками, фабриками знаков, Голливудом, создающим для всего земного шара образ долженствующей реальности; и рулит не тот, кто изучает «реалити» и сообщает о своих достижениях, а тот, кто рассказывает истории и разворачивает образы, кто производит знаки и манипулирует ими.

Крымский кинотеатр; Пепперштейн во втором ряду, ноги закинуты на первый, в руках ведро поп-корна и сладкая вода. Разумеется, он громко комментирует происходящее на экране – и определенно, многие его реплики вызывают больший эффект, чем то, что говорят с экрана. Пепперштейн, в чьем обществе мне посчастливилось просмотреть картины «Ультрафиолет» с Миллой Йовович и «Минотавра» с Рутгером Хауэром, называет себя киноманом, тратит десяток-другой гривен – тогда еще гривен – на билеты ежевечерне и одержим идеей создать собственную студию и самому делать кино. Он вот-вот сдаст в печать еще одну книжку – «описания фильмов, которых в реальности не существует».

Странный человек Пепперштейн всерьез занимается, по сути, созданием отечественного Голливуда, фабрики знаков, фабрики текстов, поддающихся максимально широкому разворачиванию через кинообразы, и это такая же насущная задача страны, как в XVIII веке выход к морю. То, что произойдет, если «семиотическая безопасность» не будет обеспечена, описано в финальном «военном рассказе» – он называется «Плач о Родине»: исчезнувшая Россия и домик, внутри которого герои мчатся в открытом космосе, в гигантском потоке мусора, ошметков и обломков. «Из мира, который предлагает глобализация, только в космос можно выпрыгнуть».

Именно на полет в открытом космосе похожа R’n’B-вечеринка в ангаре при гостинице «Ореанда». Время сильно за полночь, и трудно сказать, как мы здесь очутились. Пепперштейн, инициатор похода, танцует среди девочек в легких платьицах. Впав в транс, он как губка пьет из насыщенного жидким металлом воздуха энергию; его фигура на глазах зарастает таинственными смыслами, как камень ракушками, и действительно становится похожей на живую свастику. Рядом с ним все прочие «рич энд бьютифул» тоже кажутся знаками. Девочки в легких платьицах с каменными лицами в лучах стробоскопа превращаются в кариатид с виллы «Ночь», и понятно, что крымской мифологии недолго осталось пребывать незавершенной – «семейон» сфинкса вот-вот будет разгадан, и у виллы появится новый хозяин.

Коррупция дружбы

Были в моей жизни времена пославнее нынешних, и доводилось мне дружить с беллетристом Ч. Дружба наша, врать не буду, оказалась скоротечной, однако ж это были счастливые времена: визиты друг к другу на семейный манер, дарственные надписи затейливым шифром, застольные разговоры о литературе под бутылочку саке и конфеты из сушеного акульего плавничка. Были и приглашение на день рождения супруги мэтра, и, конечно, демонстрация новых произведений – как другу дома, вне очереди: что думаете, понравилось ли? Его тексты, предмет моего страстного увлечения, занимали в моем тогдашнем кругозоре изрядное место. Однако по долгу службы приходилось читать что-то еще, и вот однажды я наткнулся на сочинения беллетриста Ю., не менее специфические. Сочинения эти, во-первых, понравились мне даже больше, чем ч-ские, во-вторых, выяснилось, что Ю. впервые опубликовал их довольно давно, до пришествия в литературу Ч. Этот факт меня насторожил. Не получилось ли так, осенило меня, что мой друг Ч. попросту скопировал жанр, идею, героя и тип повествования у Ю., забыв сослаться на первоисточник? А что, очень может быть.

Идея показалась мне перспективной. Явившись к добродушному Ю. в обличии интервьюера, я посредством хорошо замаскированных наводящих вопросов (так это, стало быть, было еще до того как… а не можете ли вы припомнить, дорогой вы мой человек…) выудил из него, что – вроде бы – много лет назад он дарил одну из своих книжечек поэту Г., который – внутренне возликовал я: ага! попался! – это общеизвестно, является первейшим другом Ч., да что там общеизвестно, я сам видел его на том самом дне рождения. Никакими чужими книгами они, правда, не обменивались, но ведь могли же под столом, допустим, передать.