Клыки Доброй Матери

Кто-то дёрнул за руку. Нуру раскрыла глаза, успела заметить, что Мараму глядит на неё из окна, улыбаясь, и её утащили под навес.

— Захвораешь! — сказала Шелковинка. — Идём, поищем, чем утереться.

Виноват ли дождь или нежданно пришедшая после него, редкая в эту пору прохлада, — Нуру дрожала. Под вечер, плывущий в тумане курильниц, её не согревали ни лампы, ни близость чужих разгорячённых тел, ни воздух, пропитанный винным дыханием и запахами очага. Руки застыли, удерживая холодный кувшин, откуда-то сквозило, и песня вайаты болью отдавалась в виске. Казалось, это музыка втекает через щели, сырая, дышащая влагой, и из-за неё бьёт озноб. Нуру хотелось кричать, чтобы Мараму перестал.

— Сестрёнка, иди к нам, — поманила Уголёк.

Она сидела на подушках рядом с молодым храмовником, крепким, бритым наголо, и кормила его ягодами. Он брал их из тонких пальцев губами и пил вино. Рядом, устав от танца, лежала Звонкий Голосок, обмахиваясь рукой.

— Мы говорили тебе о ней, — сказала Уголёк, обращаясь к храмовнику. — Видел ты когда-нибудь подобные глаза?

Мужчина жестом приказал Нуру подойти ближе. Нетерпеливо махнул рукой, ещё и ещё, вынуждая её склониться. Затаив дыхание, Нуру ждала, пока храмовник, держа её за подбородок пропахшими вином, жёсткими пальцами, жадно всматривался в глаза.

— Она ещё нетронута, — сказала Звонкий Голосок, придвигаясь ближе, — и скромница. Ведь ты любишь скромниц, Ниханга?

Пальцы огладили щёку Нуру, спустились по шее, и она, дёрнув плечом, отстранилась, но тут же нашла оправдание.

— Подолью вина, — пряча глаза, сказала она.

Храмовник не обиделся. Он засмеялся, тяжело дыша, и протянул руку, ловя и сминая тонкое платье. Нуру лила вино еле видной струёй, но чаша всё равно наполнилась слишком быстро.

— Садись, — приказал мужчина, хлопнув себя по колену. — Так ты говорила им обо мне? Говорила, я тебе приглянулся?

Уголёк отняла кувшин и подтолкнула Нуру в ждущие протянутые руки. Запнувшись о подушку, Нуру неловко упала храмовнику на колени, и он прижал её к себе. Он пах вином и глиной.

— Как ты дрожишь! — пробормотал он, касаясь щекой её щеки. — Не бойся, я буду добр.

— Я знаю много историй о других берегах, — сказала Нуру, отворачиваясь. — Может быть, хочешь послушать?

— Всё, что мне нужно знать о других берегах, я знаю, — нетерпеливо сказал храмовник, запуская пальцы в её волосы. — От тебя я хочу только слышать, как ты выкрикиваешь моё имя, когда…

— Вина! — донёсся от другого стола весёлый голос Шелковинки. — Нет, Уголёк, сестрёнка, вино разливаешь не ты. Эй, Синие Глазки, мы видим, Ниханга очаровал тебя, но работа ждёт!

Люди вокруг рассмеялись. Храмовник не отпускал и воскликнул с досадой:

— Налей сама!

— Я вернусь, — пообещала Нуру, упираясь ладонями в его плечи, и едва только хватка ослабла, вывернулась, подхватила кувшин и заспешила прочь. Она забыла о Шелковинке и не думала, куда бежит сквозь дым. Так больно пела вайата, так больно горели алые лампы!

— Сестрёнка! — окликнула Шелковинка, ловя её и разворачивая. — Прямо сама не своя.

— Может, у меня жар, — пробормотала Нуру.

Ей хотелось бежать, бежать прочь. Шелковинка забрала кувшин и сама договорилась с Имарой — та пригрозила, что не заплатит за этот вечер, а вычтет вдвое, но Нуру было всё равно. Она позволила Шелковинке отвести её в комнату.

— Жара нет, — сказала та, погладив её по голове. — Эти двое, глупые, задумали тебе помочь. Не сердись на них. Я говорила им, ты не готова. Что ж, пойду, что-нибудь совру Ниханге!

Она ушла, забрав лампу, и пришла тьма, чёрный зверь. Он кружил по комнате, весь — музыка и смех, выкрики и стоны, стук чаш, стук подошв по столам, торг, звон, дым. Прячась под одеялом, Нуру чуяла его дыхание, знала, что он смотрит и глаза его красны, как ночные огни.

Негде было укрыться, и помощь не шла. Зверь это знал. Он не спешил, а может, уже поглотил жертву и только ждал, когда она поймёт.

— Домой не пошла, теперь знай разноси вино вместо отдыха, — ворчливо раздалось за дверью.

— Так чего ж не пошла?

— А того, что и ты! Хворь ползёт, не в мой ли дом заглянет сегодня.

— У нас уж и не выпустят, если ты бледен с лица, и стража уже на другой улице. А я так скажу, до больных им дела нет! Пустили в Таону кочевников и боятся, чтоб чего не вышло. Небось они эту хворь и занесли!

— Тихо, не болтай!.. — зашипела вторая женщина, и голоса их смолкли, а потом затихли и шаги.

Нуру лежала, глотая слёзы, и вдруг замерла, прикрыв ладонью рот: что-то заскреблось рядом.

— Кто здесь? — спросила она тревожно. — Мшума?..

Но звук шёл снаружи, будто кто-то карабкался по стене, по глиняным смеющимся лицам, по выступам, к полукруглому окну — неторопливо, но легко. Загремела миска. Зверь лакал из неё, и, насытившись, приблизил морду к окну, принюхался. Он закрыл собою свет, что шёл от ночной лампы.

Нуру укрылась плотнее, чтобы и щели не осталось, сжалась под одеялом. Она лежала, дрожа — а ночь давно стихла, и зверь, что был или чудился, исчез. Неслышно подобрался чёрный непрочный сон, где когти скребли во мраке и плакала, разбивая сердце, вайата.