Клыки Доброй Матери

— Вы все меня видели! — возразила Медок. — Как смеете винить? Я не входила в её комнату. Неотёсанная девка споткнулась, да и всё!

— Долго ли подкупить одну из женщин? — спросила Тростинка, прищурившись. — Не помню, чтоб ты так вертелась у всех на глазах, как сегодня, змея, и, должно быть, недаром!

— И кто унёс шнурки, когда мы хотели взглянуть? Где они?

— Откуда мне знать! Спроси у Имары: верно, она выбросила. Да потом будешь молить у меня прощенье за то, что оболгала!

Поднялся шум. Пакари завизжал, обнажив зубы, и, спрыгнув со стола, попытался укрыться в ногах у Мараму. А тот молчал, не вмешивался в разговор и не жалел Нуру, и она теперь совсем не могла понять, их ночной разговор был — или только снился.

Ей долго не спалось. Тело болело, циновка казалась жестка, и пришла духота. Нуру маялась. Протерев лоб водой, она села у стены, что дарила хоть немного прохлады. Нуру ждала, но в саду никто не играл. Она выходила, стояла, опершись на перила, — никого. Отчего-то это было всего обиднее.

Наутро все будто забыли вчерашнее. Никто никого не винил. Шли разговоры о мужчинах, о серебре, о том, как быстро вернулся зной. О бедняках, которые мрут, и о том, кто станет возделывать поля и пасти стада, не ждут ли город беды. О том, плохо ли, что кочевники скоро уйдут — говорят, их зовёт Светлоликий Фарух, он прислал весть, — а значит, вернутся мужчины, которые не желали сидеть с ними в одном зале, но будут ли они платить так хорошо, как платил за своих друзей городской глава?

Раны Нуру сегодня болели ещё сильнее и при дневном свете выглядели худо. Шелковинка взялась их закрасить, и Звонкий Голосок помогала ей, но хорошо не вышло.

— Ничего, — сказали они, заступая путь к зеркалу. — Нарумяним тебя сильнее, подведём глаза — пусть все глядят на лицо!

Разговор зашёл о женщинах, рядящихся в меха — их синие пятна, их шрамы привлекут не любого, — и все косились на Нуру. Без кочевников им не видать серебра, только медь, — и Нуру чуяла взгляды. Оттого, когда Имара пришла и отозвала её, Нуру добра не ждала.

Хозяйка сунула что-то в руки, тёплое, чёрное с алым, накрыла ладонью — не разглядеть.

— Ниханга передал, — сказала она ворчливо, не зло. — Будь ему благодарна, другой бы так не сделал! Наденешь к вечеру, а там посмотрим.

Она ушла. В комнате девушки обступили, и Нуру со страхом разжала пальцы. В первый миг, не поняв, хотела бросить: нет, не птичьи внутренности, бусы. Бусины из чёрного камня, пористого, округлого, неровного — и в середине две с широкими алыми поясами, будто угли вспыхнули. Будто глаза чёрного зверя. Дорогие бусы. Её первые.

— Ой, сестрёнка, вот так удача! — воскликнула Звонкий Голосок. — Примерь, примерь скорее!

— Ниханга подарил ей бусы! — хлопнула в ладоши Тростинка. — Хороший знак!

— Покажи!

Медок сорвалась с места, всех растолкала, потянула бусы к себе.

— Это я их просила! Я! Он обещал мне, он не мог подарить их той, с кем и ночи не провёл! Имара напутала!

— Так иди, спроси у Имары, — сказала Тростинка. — Иди! А вечером спросишь у Ниханги.

— Что ж, я спрошу, — сказала Медок, тяжело дыша, и оттолкнула руки Нуру. — А ты — только посмей их надеть, слышишь? Наденешь и пожалеешь!

Вскинув голову, она вышла. Нуру поглядела ей вслед, но её развернули, подтолкнули к зеркалу.

— Не слушай, не слушай, примерь!

— Я говорила, Синие Глазки, мужчины будут тебя любить.

— Это за первую ночь, он ждёт…

— Улыбайся, им больше не надо! Улыбайся и будь покорна, серебро потечёт рекой! Хорошее начало, будут и другие подарки, сестрёнка.

Нуру смотрела на отражение, приложив бусы к груди. В чёрном полированном камне она была серой, всё было серым — лишь горели два красных огня, как зрачки зверя.

Глава 7. Побег

В короткий сумеречный час, когда птицы уже запели, призывая день, но Великий Гончар ещё не проснулся, разбуженный их голосами, и не разжёг огонь в печи, Нуру пришла к чёрному зеркалу. Дом ещё спал, а ей не спалось.

Вскинув голову, Нуру взглянула в отражение и повела бедром.

Что ж, может, все беды людей оттого, что они не знают своей цены! Вот сборщица листьев, плетельщица верёвок, что тяжко трудится за медяк. Вот напуганная девушка, в которой только и есть, что тело, волосы и глаза, но это стоит трёх золотых пальцев. А может, пяти десятков? Может, и больше!

Нуру плавно сомкнула руки над головой, изогнулась, повторяя движения, которые видела каждый вечер. Могла бы позвать кого-то, чтобы учили. Не стала. Стыдно, и тело ещё болит, не слушается.

Ниханга сказал, подождёт. Сказал, защитит, если нужно, пусть она не боится. Сказал, хоть женщинам из дома забав и нельзя посещать храмы, но он слепит за неё фигурку из глины, птицу — он служил в храме Первой Птицы, — отправит Великому Гончару её мольбу. Что она хочет? Нуру попросила за мать, за Поно. Старшие обойдутся. Они ей больше не братья, она им не сестра.

Положив руки на бёдра, Нуру повела ими по кругу. Опустив веки, представила, что стоит не в пустой комнате — в зале, и глядит на неё не одно отражение — все мужчины. Осмелится ли она? Не встретят ли её насмешками?