Клыки Доброй Матери

С её пальцами переплелись чужие. Вздрогнув, Нуру испуганно распахнула глаза. В чёрном зеркале рядом с её лицом соткалось другое, неподвижное, из белых узоров. Нуру оставила дверь открытой нарочно, чтобы никто не подкрался, а он пришёл неслышно и теперь смотрел без улыбки из тёмного отражения.

— Учишься танцевать? — негромко спросил Мараму. — Двигайся смелее, так.

Ещё дрожа, она качнулась, послушная его пальцам.

— Теперь замри. На миг, не больше, в том секрет. Изогнулась — застыла. Миг. Выше голову! Сердца пропускают удар.

Его ладони обхватили Нуру крепче.

— Дальше! Ты не камень, а лоза. Гнись до упора! Не бойся, я держу. Замри. Теперь дальше… Плыви, а не тяни груз.

— Я плыву! — воскликнула Нуру, толкая его плечом. — Уйди, мне не нужна твоя помощь.

— Взгляни на своё лицо: брови хмурятся, губы сжаты. Где радость, где лёгкость?

— Ты напугал меня! С чего мне радоваться?

— Значит, будешь танцевать, как все? — спросил Мараму, опять ведя её — так спросил, что и не понять, интересен ему ответ или нет.

— Отчего и не быть как все? — ответила Нуру, прижавшись спиной к его груди. — Смотри, у меня на шее подарок — ни за что, просто так, а будут ещё!

— Теперь поверни голову, — велел Мараму. Белая узкая рука протянулась в отражении, закрывая бусы, длинные пальцы взяли Нуру за подбородок, направляя. — Здесь не дарят подарков ни за что. Подними руки.

Нуру послушалась, откинув голову ему на плечо. Серебряные кольца холодили кожу, и плечо было прохладно, а близкое дыхание горячо.

— Ты спешишь, будто ловишь плод, который падает тебе на голову, — с улыбкой в голосе сказал музыкант. — Не так. Ты в воде… не так.

— Почему не так? Ты сказал плыть, я плыву!

— Да, как мёртвое тело, подхваченное течением. А, должно быть, ты не умеешь плавать.

— Я выросла у моря! Я умею. Ты смеёшься надо мной! — воскликнула Нуру, пытаясь освободиться. — Легко смеяться, если твоя жизнь легка! Ты играешь песни, и всюду тебя зовут, даже такого, без камбы. Три песни, хорош музыкант! Я знаю больше историй, чем ты песен!

Она взмахнула руками. Мараму обнял её крепче, но ей было всё равно. Музыкант и гадальщик, он был мужчиной не больше, чем свет ночной лампы. Шнурки да узоры, платок, ожерелья, кольца и дудочка — разбери это всё, ничего не останется.

— Слышал ты о птицах на четырёх ногах, высоких, как столбы? — спросила Нуру, сердито глядя на белое лицо в отражении. — Это птицы в два человечьих роста, с длинными шеями. Может, слышал, в далёких землях растут деревья, и их так много — больше, чем сад, больше рощи! У них это зовётся лес. Так много деревьев, что в этих лесах есть целые поселения. О, ты и представить не сможешь! Будь я мужчиной, легко обменяла бы эти байки на медь, на кров, на миску еды, но я женщина — кто слушает женщин?

— Что ты сделала, чтобы тебя слушали?

— Как — что сделала? Я пыталась, никто не слушал!.. Так лучше буду танцевать и улыбаться, как они, и брать за каждую ночь по золотому пальцу!

— Учись смотреть сквозь запертые двери, — сказал Мараму, так прижимая её к себе, что стало больно от его подвесок, впившихся в спину. — Ты видишь улыбки и танцы — подумай, чего не видишь. Медок не плясала семь дней, не выходила, и к ней звали целительницу, за это Имара и стребовала золотой палец. Сможешь гордиться подобным? Она может. Ты сможешь?

— А что остаётся ещё? — воскликнула Нуру. — Что ж, пожалуй, не хуже порезов от листьев скарпа, и не хуже кровавого кашля от мелкой пыли. Не больнее, чем если корабельный груз упадёт на тебя, ломая кости! Тело — лишь орудие, какой труд ни возьми. Мне храмовник сказал, что Великий Гончар не осудит! Ты музыкант — что ты знаешь о нищете? Знал бы, как мне хотелось бусы, хоть самые простые, или кольцо, но как тебе понять? У тебя всего в избытке, и смеешь упрекать! И зачем мне, как тот торговец, везти полотно на Сайрилангу, а отсюда кур, если вот, руку протяни, серебро, и мужская любовь…

— Это не любовь. Не спеши, поговори с Имарой. Может, она согласится на истории.

— Она? Она никогда не согласится!

— И всё же спроси вечером. Я вижу, тебе повезёт.

— Ты видишь! — сердито сказала Нуру и рванулась всем телом, едва удержавшись на ногах. — Ты видишь! А я вижу…

Звякнули бусы и подвески. Чёрные глаза Мараму были совсем рядом, впервые так близко, не вечером, не ночью — при свете дня, глубокие и уставшие. А белая краска растрескалась, стёрлась, и под ней проступило иное: полосы на щеках. Не такие, как рисуют женщины, что рядятся дикарками. Не ярче жилки на запястье. Настоящие.

— Ты!.. — выдохнула Нуру, отступая — гадальщик не стал держать — и упёрлась в холод полированного камня. — Порченая кровь! Ты из тех, кого Великий Гончар не хотел видеть на этой земле!

— Не кричи, — сказал ей Мараму, прижимая ладонь к щеке. — Я шёл за краской. Не бойся, я скоро уйду.

Синяя ткань его свободных одежд сбилась, ряды длинных, до пояса, бус съехали на сторону. Под ними блеснули рукояти ножей.

— Я уйду сама! — воскликнула Нуру и шагнула к стене, обходя его. Мараму отстранился тоже.