Клыки Доброй Матери

В проёме стоял пакари с рыжей, тронутой утренним лучом спиной, глядел маленькими глазами в складчатых веках, помахивая хвостом. Задрав гибкий нос, он взвизгнул.

— Кыш! Кыш! — махнула руками Нуру. — Прочь!

Ждать она не стала. Зажав подол, неловко переступила зверя и заспешила, не оглядываясь, к комнатам. Без стука толкнула серую дверь, заперла за собой и упала на колени у постели, где, разметавшись, спала Шелковинка.

— Сестрёнка! — позвала Нуру шёпотом и тронула за плечо.

В комнате стоял густой винный запах, и сандалии лежали по разным углам, будто их швыряли в стены. В изножье охапкой привядшей травы свернулся вчерашний наряд. Ценный шёлк, расшитый золотом, измялся. Нуру потянула его, расправила и встала, чтобы повесить на гвоздь рядом с другими платьями. От босых ног разбежались крашеные глиняные бусины — ещё вчера звенели на одной нити.

— Подай кувшин, — хриплым со сна голосом попросила Шелковинка. — Зачем ты здесь, что случилось?

— Что ты знаешь о Мараму? — спросила Нуру, послушно взяв кувшин, но, не спеша отдавать, растерянно огляделась.

— Что ты? Давай сюда! — шёпотом поторопила Шелковинка, приподнимаясь и протягивая руку.

— Здесь не вода — вино. Должно быть, он тут по ошибке. А вода…

— Дай уже!

Глотнув, Шелковинка утёрла губы, поставила кувшин и опять легла, прикрыв глаза рукой.

— Я принесла бы воды… — начала Нуру. — Ты что, пьёшь вино? Неразбавленное? Ведь это позволено только мужчинам! А если Имара узнает?

— Сестрёнка… Трещишь, как хворост в печи, за треском ничего не слышишь. В этом месте свои порядки, ты с нами не первый день. Будешь пить с мужчиной вино, если он захочет, а потом начнёшь и сама. Так легче жить. Так что там с Мараму?

Нуру села у стены и замолчала.

— Или говори, или дай доспать, — сказала Шелковинка, устало глядя из-под руки.

— Он давно здесь?

— Недавно, с поры ветров. Явился как раз перед тем, как пришли кочевники.

— Как Имара взяла его? Он поздно пошёл за пакари, у него нет камбы…

— Он гадальщик, — прервала её Шелковинка, взмахнув рукой. — Тише, молю! Первым делом он гадальщик, оттого и взяли. Без него в женском зале было скучно. Говорят, Имара не хотела его брать, но он что-то сказал ей, и она тут же согласилась. Потом наш старый музыкант заболел, и Мараму его заменил.

— Хорош гадальщик! — воскликнула Нуру, забывшись, и, увидев, как морщится Шелковинка, понизила голос:

— Лжёт он всё, говорит то, что люди хотят услышать. Так и я могу! Он лжец. Сестрёнка, а ты замечала, что он… дурной человек?

Шелковинка вздохнула, села на постели и поглядела хмуро.

— Дурной? — спросила она сурово. — Это как же — дурной?

— Злой, бесчестный! Может, он чью-то кровь пролил, а теперь прячется тут. Может, и пакари у него краденый…

— С чего ты болтаешь такое?

— Должно быть, ты не знаешь, — сказала Нуру. — Знала бы, поняла. Говорили, отец его мореход…

— Должно быть, я ошиблась в тебе, Синие Глазки, — прервала её Шелковинка. — Ты слушаешь, о, ты слушаешь, только не то, что нужно, а сплетни! Ты не видела зла от Мараму. Я скажу тебе больше: Медок сердится не зря, и не только она. Думаешь, мы все тут по своей воле?

Она придвинулась, гневно сведя брови — растрёпанные косы свесились, бросая тень на лицо, усталое, со следами несмытой краски, — и продолжила с жаром:

— Здесь долго не ждут. О, здесь учатся быстро, а упрямиц ловко убеждают — есть много способов, что не портят тела, сестрёнка, но ты всего избежала, потому что Мараму отчего-то тебя пожалел. Каждый день он гадает Имаре. Он сулит, что ты принесёшь много золота, нужно лишь подождать. Она гневается, но слушает. День, когда Мараму перестанет за тебя заступаться, станет для тебя самым чёрным днём, поверь. А теперь уходи, да впредь подумай дважды, прежде чем нести мне сплетни!

— Ты лжёшь! — закричала Нуру, вскочив на ноги. — Зачем ему?.. Я не верю!

— Я лгу? Убирайся! — задыхаясь от гнева, воскликнула Шелковинка и указала на дверь.

Нуру убежала к себе, спряталась, как зверь в норе, свернулась в комок на циновке. Она слышала девичьи голоса, но не вышла, и на кухню не спустилась. В дверь стучали, но когда она после долгих сомнений открыла, то нашла лишь кружку молока и миску каши из грубого зерна, а кто принёс, разглядеть не успела. Ни голоса, ни шагов — только пакари бежал с другого конца коридора, топоча по глиняному полу, и так спешил, что его заносило.

Увидев, что Нуру берёт миску, Мшума завизжал и упал, запнувшись одной лапой о другую. Нуру ахнула, но зверь тут же забарахтался и вскочил, будто ничего не случилось, и кинулся к ней, задрав голый хвост. Жидкая белая кисть на конце заломилась, развеваясь.

— Чего тебе? — спросила Нуру, ещё отыскивая взглядом, кто принёс еду. — Иди к хозяину!

Пакари затоптался вокруг, наступил ей на ногу жёсткими пальцами и с тонким визгом привстал. Его манила каша.

— Что ж, — согласилась Нуру, — заходи. Всё равно есть не хочется.

Она прикрыла дверь и поставила миску на пол. Мшума сунулся в кашу, глотая жадно, роняя комья. Миска, гремя, двинулась по полу.

— Разобьёшь! — воскликнула Нуру, подставив ногу.