Клыки Доброй Матери

— Реки не умирают так быстро, — сказал он, вернувшись. — Что же случилось? Вон плоский камень там, впереди — то мост, и его занесло песком. Мау была полноводна и глубока, кормила города и поселения. Много раз я ходил вдоль этих берегов, я любил этот край, и он лишь расцветал со временем. Куда же ушла река?

— Я говорила тебе: тут нет реки… Вернёмся…

— Наккива должна стоять. Там были колодцы. Потерпи, дитя, я отнесу тебя в Наккиву.

Он брёл с нею на руках, и песок сковывал шаги. Он рассказывал Нуру о прежних днях: о сборщиках тростника, и о плетёных корзинах в воде, где плескалась рыба. О том, как люди плыли через реку на зелёных плоских лодках из стеблей, и как трижды возводили мост, и как Мау, разливаясь, сносила его. Он говорил о полях у берегов, о жирной земле, вскормленной илом.

Он говорил, как везли камень на длинных телегах, запряжённых быками, везли издалека, от горного хребта, отделяющего Ломаный берег от Тёмных Долин. Тогда разводили ещё белых быков, которых потом не стало — крепких, но не быстрых. Неторопливо шли они, качая тяжёлыми рогами, и лениво кричали погонщики.

Сафир помнил, как всё было, потому что и сам шёл с караваном. Помнил скрип колёс и мычание быков, и зелёные поля, и рощи. Помнил, как люди из прибрежных селений окружали караван и становились на колени, чтобы он подарил им счастье, прикоснувшись пальцем ко лбу. Они верили в это, и он не отказывал. Они бы завидовали той, которую он несёт на руках.

— Молчи, — стонала Нуру. — Мне трудно дышать, я будто в печи, голова болит… Так больно! Я не могу, не выдержу больше…

Сафир говорил о том, что его ждали везде, везде ему были рады. Многое менялось, но не это. Колодцы Наккивы глубоки и холодны, и Наккива жива, какое бы имя теперь ни носила.

— Я умру, — шептала Нуру пересохшими губами, и в трещинах запекалась кровь. — Я умру, я хочу умереть, убей меня! Мне больно, мне плохо… Не могу больше, прошу, не могу…

— Потерпи, дитя, — упрашивал Сафир. — Великий Гончар кончил свою работу, печь остывает, и скоро придёт прохлада. Эту ночь ты проведёшь под крышей, на свежей постели, но прежде напьёшься. Потерпи.

Она умолкла, безвольно запрокинув голову и свесив руку, лишь ветер колыхал тёмное полотно её волос. То Великий Гончар, закончив дела, приглядывался к этим землям. Вдохнув жизнь в свои поделки, искал им место, а заодно смотрел, где возьмёт новую глину для завтрашних трудов.

— Не забирай её, отец, — попросил Сафир. — Ещё не время. Я обещал, что отведу её в Наккиву.

Великий Гончар сдвинул лампу и поставил заслонку, но свет проходил сквозь множество крошечных дыр. На границе неба и земли желтела полоса — угли в печи ещё тлели, но Великий Гончар уже лёг, и сонное его дыхание несло прохладу. Зашуршали ящерицы, выбираясь из нор, вскрикнула птица в сухом кустарнике.

В час, когда угли догорели и ночная лампа стояла высоко, Сафир пришёл в Наккиву, и город встретил его тишиной.

Не было огней, ни смеха, ни голосов. Ни мычания быков, ни сонного квохтанья кур. Не было площади и колодцев, и тенистых улиц, — ничего. Лишь песок да сухие кустарники у разрушенных стен.

Сафир застыл, оглядываясь. Медленно добрёл до плоской крыши, которая была теперь вровень с коленом, опустил свою ношу и сел, уронив лицо в ладони. Нуру пошевелилась.

— Где мы?.. — хриплым шёпотом спросила она. — Скоро придём к воде?..

— Я не знаю, дитя. Прости меня.

— Это и есть твой город?

— Это Наккива, — с горечью сказал Сафир.

Нуру подняла голову и, привстав на локте, осмотрела камни, тёмные в ночи.

— Когда бы я ни приходил, — продолжил её спутник, — меня встречали песни и смех, и каждый звал меня в свой дом. Даже псы были приветливы, и смеялись женщины, и дети несли мне цветы. Я уходил и возвращался, и тех детей вели под руку их внуки, и меня снова касались их пальцы, непослушные, загрубевшие, но радость в глазах была прежней. Наккива росла, и бывало, я не находил домов, где раньше отдыхал, и вместо старых улиц появлялись новые, но тут всегда была жизнь.

Сафир повёл рукой.

— Была жизнь, и шумели поля, и стрекотали ночные жуки-келеле, дрожа телами, и пели птицы, возвещая приход нового дня. Тут, на берегах Мау, я провёл лучшие дни, и тут, неподалёку, я сел отдохнуть. Я любил это место, я скучал по нему. Что же с ним стало?

Нуру подползла ближе и легла головой на его колени.

— Река ушла, — сказала она, — и люди ушли. Все, кого ты мог бы спросить, умерли. Я тоже умру, ещё день пути я не вынесу.

— Здесь бывал не только я. Другие из моего народа любили этот край. Я найду их и спрошу, что случилось, когда я ушёл.

— Ты не найдёшь их. Разве не слышал, я говорила: каменных людей не осталось. Лишь у Светлоликого Фаруха есть двое, мужчина и женщина. Они спят и никогда не просыпаются. Светлоликий Фарух — он правит этими землями — готов щедро платить за каменных людей, а до того их искал его отец, а до него дед. Но за долгие годы нашли только двоих.