Клыки Доброй Матери

Поно долго брёл, обходя озеро, и ругал дождь, из-за которого второй день не мог просохнуть. Стискивая зубы, он думал, не продешевил ли, ведь попросил всего три пальца, а нужно не только выкупить Нуру, но и как-то устроиться. Может, явиться к братьям да пригрозить, пусть делятся серебром? Это потом…

Пристроившись за женщиной, которая несла кувшин, он поднимался по узкой тропке, укрыв голову накидкой. Нет, хорошо, что дождь: все прячут лица, и никто не глядит с подозрением.

Женщина свернула, и Поно шёл один по тесным улочкам. Столько запахов! Фарух не ел с вечера и подумал, что умирает — ха! — а он, Поно, как давно не ел?

Ноги сами занесли на рынок, маленький, тесный. Торговцы уже сворачивались, расходились. Вот пошёл старик со связкой рыбы на шее, прикрывая её от дождя; вот женщина ставит пустую корзину в другую, на дне пожухший лист. В блюде под навесом лепёшки, давно остывшие, самые простые — бобовая мука да перец, но вот бы одну… И рядом никого.

Сглотнув слюну, Поно убрал руки за спину.

Прежде, бывало, он бегал на рынок — там прихватит бобовый стручок, здесь яйцо, соберёт пальцем крошки с блюда, вот и сыт. Нуру его ругала. Говорила, ворам отрубают руки, а потом приходит Чёрная Кифо…

Он хотел уйти, но рука протянулась сама — и чья-то большая ладонь тут же сомкнулась на ней. Поно глядел, не веря, как на чужую, на свою руку с зажатой лепёшкой, а торговец — он стоял за спиной и всё видел — держал его крепко и смотрел грозно.

— Решил украсть? — загремел он, сдвигая брови. — Вот и пригодится, что стража ходит туда-сюда. Сдам тебя им!

— Мой брат хотел купить! — раздался знакомый голос. — Мы возьмём всё, что осталось. Отпусти его и возьми плату!

Поно, не выпуская лепёшки, потёр запястье, на котором ещё чувствовал чужие пальцы, обернулся и пробормотал удивлённо:

— Нуру?..

Глава 16. Работница

Фаникия спала под тихим дождём. Всё молчало, лишь чей-то оклик доносился порой, ему отвечал другой — и вновь только шорох по крышам да журчание вдоль дорог.

В старом доме на окраине, во дворе, заросшем кустарником, не спали, но и не жгли огня. Там кто-то негромко плакал, и кто-то его утешал.

— Я не знала, что мама ушла к Великому Гончару… Я только и держалась мыслями, что заберу вас! Я не знала…

— Ничего, — отвечал другой голос, притворно низкий. — Ей теперь хорошо. Не плачь, я о тебе позабочусь — как славно, что я тебя нашёл!

— Славно? Вот уж правда, ведь тебя едва не обвинили в воровстве! Позаботится он, как же. Не важничай! Ты младший…

— Я мужчина!

— Ты младший из нас двоих, и это я о тебе позабочусь. Но как же наши братья могли… Я не простила их за то, как они поступили со мной, но тебя… Может, ты что-то спутал? Может, они не хотели твоей смерти, лишь попросили Хепури тебя увезти, а до этого зла он додумался сам?

— Я не глупец, Нуру, и не спутал бы! Они говорили: убей. Они говорили: убей!

— Я верю, Поно, ты не стал бы лгать. Но как же трудно поверить в остальное!

В доме был и третий, но он молчал. Сидел в углу и жевал лепёшку, самую простую — мука, соль да перец. Сперва отверг её с презрением, потому что не ест грубой пищи, а потом оказалось, ест.

Дверь оставалась приоткрытой, и зверь пакари подбегал к ней, глядел в чёрную дождливую ночь, прижимая уши, и отбегал, и вновь возвращался с тонким писком. Он ждал хозяина и не понимал, отчего тот не возвращается.

— А как… — говоривший замялся, в голосе его звучала неловкость. — Тебя не обидели в доме забав? Скажи! Я найду их и всех убью, как убил Хепури.

— Не обидели. Не посмели! Но если бы не человек, о котором я говорила, я не могла бы и глаз на тебя поднять. Я и теперь жила бы в Таоне, и если бы ты отыскал меня, я не смела бы назваться твоей сестрой. Он сделал для меня много — и я сделаю для него всё!

— Но как же нам быть? Ты уверена, что тот, кого ты видела в храме, это Бахари?

— Ха! Я видела его утром у Дома Песка и Золота. О, я хорошо его рассмотрела и узнала бы, даже если б он таился — а он не таился. Я стояла в храме Рыбы, моля Великого Гончара о помощи и чуде, пытаясь успокоить сердце, и он вошёл, а с ним другие. Я говорила уже, храмовник был и рад, и опечален — и у них с Бахари была одна радость и одна печаль. Не ходи к храмовнику, братец, я ему не верю!

— Но что же тогда?.. Эй, ты, говори, к кому ещё можно пойти! Кто на твоей стороне?

Третий промолчал во тьме. Слышно было, проглотил кусок, а после сказал голосом, каким говорят люди, уже безразличные ко всему:

— Я не знаю.

— Он не знает! Хорош же…

— Не мучай его, братец. Он всё потерял!

— Ты его плохо знаешь, не то бы не жалела. Когда я привёз твоего каменного человека, он платить не стал. Велел меня бросить в колодец, и там бы я и сгнил!

— Ты говорил. Но всё из-за того, что Шаба оклеветал тебя…

— А разве он не должен был спросить, чтобы узнать истину? Нет, молчи, смотри в землю, сознавайся в том, чего не делал, а не хочешь сознаться — посиди-ка в колодце! Вот какова тут справедливость! Он сам украл, украл у меня, а над ним нет никого, кто мог бы его наказать! Справедливо ли это? Справедливо ли, сестрица?

— Великий Гончар рассудит.