Княгиня Ольга и дары Золотого царства

Мистина лишь выразительно посмотрел на нее. И Эльга сама поняла: в глазах людей она, княжья мать, погубила невестку.

– Что она для них, и что ты, – напомнил Мистина. – В глазах людей ты – дочь Вещего, в тебе его кровь, слава и удача. Ты двадцать лет Киев хранишь. Ты Деревлянь победила и всю Русскую землю от большой войны уберегла. Ты была их богиней, их Макошью и доброй Долей, а кем стала? Прияна вышла приносить жертвы – и потеряла дитя! Сразу же, как ты приехала с твоими… греческими досками! Да любой пес поймет: это гнев богов! И поймет – за что. Даже брякнул кое-кто, чтоб лучше б ты-де за царя шла и с ним в Царьграде оставалась, коли ты теперь его веры! У Святши треплются, что мы съездили без толку и только зря раздали грекам сорок сороков соболей. Злы все: и купцы, и отроки, и сам Святослав – первый. А тут такое дело! И правда, сглазил кто-то! Найду – пополам разорву!

От злобы и досады в его голосе у Эльги холодело в груди: казалось, он осуждает ее. Все эти двадцать лет Мистина был ей ближе брата. Им случалось спорить и даже ссориться, но она знала, что он всегда на ее стороне, пусть и пытается порой вести ее не туда, куда хочет она сама.

– Но ты же не веришь, что я… – растерянно начала она.

Уж лучше бы ее сразу обвинили в том, что она съела солнце и луну!

– А! – Мистина только махнул рукой и шагнул к воротам. Потом обернулся: – Теперь ты поняла, почему я не стал креститься?

В ворота чем-то ударили: не то бревном, не то чьим-то телом. Шум возрос, слышались неразборчивые, но яростные крики. Раздавался треск дерева, и напряженный слух ловил: вот-вот зазвенит железо.

Мистина кивнул отроку, надел шлем и пошел к воротам, на ходу затягивая ремень. Перед дверью на крыльце стояла Ута и молча, без единого движения, смотрела ему вслед.

* * *

Вернувшись в избу, Эльга притянула к себе Браню и крепко обняла. Приходилось делать вид, будто ничего пугающего не происходит, но при мысли о дочери у нее слабели ноги и хотелось кричать от страха. Мелькали в памяти воспоминания о том возмущении почти двадцатилетней давности, когда погиб старый князь Предслав – заодно с христианским проповедником отцом Киланом, который жил в его доме. Тогда подученные Свенельдом и Мистиной люди обвинили отца Килана, будто он воровал кур и пил их кровь, а потом насмерть загрыз чьего-то челядина с Киевой горы[56]. На самом деле основной удар предназначался не ирландцу и даже не князю Предславу, а сыну его Олегу, которого таким образом заставили освободить для Ингвара и Эльги киевский стол.

Но сейчас никакого заговора не могло быть. Она, Эльга, никому не мешает. Она уступила все свои священные обязанности невестке и хочет теперь лишь добрым примером внушать людям веру в Христа. И сразу же из нее сделали ту ведьму из страшной сказки, что поедала новорожденных детей своего пасынка-князя и винила их несчастную мать! Почему? Людей пугают любые перемены в их сложившемся мире. Злоба, трусость и глупость бывают похуже всякого заговора.

Тот давний мятеж подготовили умные люди, поэтому погибли немногие, больших потрясений, погромов и грабежей удалось избежать. Как только цель была достигнута, все быстро успокоилось: вчерашние буяны наливались пивом в гриднице, во все горло славя нового князя – Ингвара.

Нынешнее возмущение вышло само собой: никто его не возглавлял, люди хотели всего лишь выбросить в Днепр «навьих баб на досках», чтобы плыли себе назад к грекам. Они испугались перемен в привычном порядке и хотели, чтобы все стало по-прежнему. Источник зла им виделся в изваянии юноши с ягненком на плечах – чем глупее, тем убедительнее. К счастью, уважение к Эльге, двадцать лет мудро ими правившей, все же пока сдерживало дурные чувства. И оружники Мистины, конечно, тоже.

Но напуганные люди способны на любые безумства.

Эльга обратила взгляд к иконам, но невольно смотрела на них как на своих гостей, которых обязана защитить от злобы соплеменников. Нужно было молиться, но она лишь привыкала вкладывать живое чувство в греческие слова заученных молитв. Ей хотелось говорить с Богоматерью попросту, как с женщиной, которая старше, мудрее и сильнее. Перед глазами ее сияла Мария – такая, какой она впервые увидела ее над собою, на золотых сводах Святой Софии. Хотелось спросить: «Неужели ко мне вернулось то зло, что сотворилось двадцать лет назад – пусть не моими руками, но ради меня?»

И ведь Килан, Предслав и Олег были христианами! Неужели Господь выбрал этот миг, чтобы отомстить за своих?

Но почему ей – и теперь, когда она тоже стала для Господа своей?

– Выйди послушай, что там, – велела она Скрябке.

Пошла бы сама, но не имела сил.