Княгиня Ольга и дары Золотого царства

– Что-то ты, мать, невеселая. Спала худо? Чуры за ноги тянули?

– Сон видела.

Бура-баба села за непокрытый стол, такой же старый, как она сама, опустила на него руки. Сквозь морщины проглядывали правильные черты, тонкий нос, когда-то делавшие ее если не красавицей, то очень миловидной женщиной. Широко расставленные голубые глаза выцвели и смотрели сквозь Явь куда-то очень далеко. В каждом ее движении сказывалась привычка никуда не спешить, как у того, чей зримый мир очень узок, а незримый – неоглядно широк.

– Что за сон? – Князь-Медведь остановился у двери с ножом и корытцем в руках. – Нехороший?

– Дочку мою видела… – Старуха вздохнула. Слово «дочку» она произнесла осторожно, будто боялась выдохом разбить что-то хрупкое. – Ельку, вторую, что после твоей матери, уже от Вологора у меня родилась.

– И что с ней? – Князь-Медведь сел прямо на пол у двери.

Обилием утвари тесная избенка похвалиться не могла, да в этом и не нуждалась.

– Ты ведь ее никогда не видел, нет?

Князь-Медведь покачал головой. Он и родную свою мать видел, но не помнил: бабка с трех лет растила его здесь, в лесу, и от родителей в памяти остались очень размытые образы.

– Думаю… померла она, Елька, – выдохнула Бура-баба. – Видела: стоит она в сорочке белой, волосы распущены, по лицу вода течет… А вокруг нее все тени, тени, а между теней – огни. Видела лики парящие, слышала, будто поют – хорошо так поют, ладно.

– Что же поют?

– Не разобрать.

– Ну, что? Как говорится: сорок лет – прости, мой век!

– Ей будто не было еще сорока… – попыталась припомнить Бура-баба.

Она не могла уже сказать ни сколько ей самой, ни когда родились ее дети, ни когда она перебралась сюда, где времени вовсе нет и ходит по кругу, будто колесо на оси, один и тот же год.

– Вот, три мои дочки уже померли, а я все живу, старая… – вздохнула она. – Из восьмерых чад моих одна, выходит, на белом свете задержалась.

– Два раза молоду не быть, а смерти не отбыть. – Князь-Медведь снова встал. – А где она жила?

– Ох, далеко! – Старуха махнула рукой. – Увезли ее в Полянскую землю. Слыхала я, она там княгиней стала. Убегом ушла, да вот помиловала ее судьба…

Князь-Медведь вышел. Здесь, в глуши лесной, они с Бурой-бабой обретались для того, чтобы от лица мира живых служить Нави. По большей части он встречался с людьми в тот миг, когда они переходили с этой стороны на ту, поэтому смерть была для него не просто привычным делом, но почти единственным событием, которое он хорошо знал. Позже Бура-баба скажет, нужно ли им что-то делать, дабы проводить дух умершей. Но если она жила так далеко, то, возможно, ее проводит род мужа.

Бура-баба смотрела вслед Медвежке – в дверной проем, который он оставил открытым, чтобы выходил дым. Она не стала говорить внуку, что именно из-за этой ее второй дочки, Ельки, он сам и оказался здесь еще трехлетним ребенком. Прежний Князь-Медведь внезапно погиб в тот самый день, когда Елька навсегда покинула родные края. Погиб, не дав преемнику времени вырасти и повзрослеть, лишив его детства возле матери, не позволив даже узнать обычной человеческой жизни. У нее, Буры-бабы, в прошлом все же была эта жизнь: человеческое имя – Домолюба Судогостевна, – была семья, родители, два замужества, восемь детей – двое умерших младенцами и шестеро выросших.

Но зачем Медвежке, сыну ее старшей дочери Вояны и прежнего Князя-Медведя, знать о влиянии незнакомой тетки на его долю? Судьбы не переменишь, и ни к чему ему поминать недобрым словом ту, которая теперь совсем ушла с белого света.

Уже двадцать лет бывшая дочь старого плесковского князя Судогостя исполняла должность стражницы между Явью и Навью. Она привыкла провожать духи умерших по верной дороге – через Забыть-реку, чтобы они в свой срок могли найти дорогу назад и вновь родиться среди потомков. Она поняла бы, если бы вторая ее дочь в миг расставания души с белым светом потянулась к ней, попросила о помощи мать – ту, о ком все вспоминают в трудный час, как бы далеко ни забросила судьба. И она подала бы руки своей давно ушедшей дочери, помогла бы пройти по узкой жердочке над Огненной рекой… Оборвав все связи с земным миром, она осталась матерью, в глазах которой на дитяте нет неискупимой вины.

Но дочь ни о чем не просила. Даже не глянула. В белой сорочке и с мокрыми волосами выйдя из каменной чаши, полной воды, повернулась к ней, матери, спиной и медленным, размеренным шагом двинулась прочь. Под ногами ее лежала бело-голубая бездна, впереди мерцали облака. Она не шла в Навь, чтобы слиться с бесчисленными поколениями предков; одинокая, как луна, она удалялась в сияющую голубизной и золотом пустоту. Но позади нее оставался след – мигающая искрами дорожка над бездной.

И чем больше Бура-баба смотрела на эти искры, тем сильнее они разгорались: взрастали в языки пламени, сливались в огненное море; оно все ширилось, грозило обнять весь небосклон, пролиться вниз, на землю…

Бура-баба погасила внутренний взор – так обычный человек закрывает глаза, не желая видеть страшного. Пламя опало.