Князь лжи

— Что ты читаешь? — спросила Вельнис. Навязчивое знакомство, переход на «ты» после нескольких фраз при других обстоятельствах заставили бы Эдрика предположить, что девица совсем не против где-нибудь в укромном местечке поупражняться с ним в любовной игре. Он знал, что нравится женщинам, и никогда не стеснялся пользоваться этим. Но сейчас… тут было что-то другое. Он не умел видеть души людей так же ясно, как Фремберг, но и того, что он чувствовал, хватало, чтобы понять: она не испытывает к нему влечения. Не было ни игры, ни кокетства. Чистый интерес, не замутнённый ничем посторонним. Как у ребёнка.

Он показал ей книгу.

— А-аа… — потянула Вельнис. — Абрут Ласкабри… никудышный некромант и ещё худший философ.

Он не удивился — хотя и мог бы. Камеристке не полагается знать таких вещей. Камеристке вообще не полагается знать Искажённое Наречье. Однако она знала и кто такой Абрут Ласкабри, и на каком языке написано на обложке его имя. И это могло свидетельствовать только о том, что…

— Ты колдунья? — спросил Эдрик, хотя и так был уверен, что нет.

Вельнис улыбнулась.

— Нет.

Он кивнул.

— Значит, ты сингайл.

Она уже не улыбалась — смеялась.

— Ну… немножко.

Сингайл — поэт-мистик. Развлечение, распространённое в среде томящейся от безделья знати. Искажённое Наречье предназначалось для записи колдовских формул, и даже для общения оно не годилось… сингайлы же использовали его для поэзии. Со «стихами» сингайлов Эдрик был знаком весьма поверхностно, но подозревал, и не без оснований, что основана эта «поэзия» на полном пренебрежении какими бы то ни было правилами колдовского языка. У всякого заклятья есть свой ритм, в котором оно произносится и творится — но почувствовать его может лишь тот, кто практикует волшбу. Сингайлы, в большинстве своём, практикой либо не занимались вовсе, либо знали о ней крайне мало. Для них был важен не ритм, а рифма, важна не внутренняя связность, а внешняя соразмерность. Никто не мог объяснить, зачем они пишут стихи на Искажённом. Наверное, прежде всего потому, что это было дьявольски сложно. Во-вторых, потому, что в самом языке колдунов заключена какая-то тайна. Сингайлы тянулись к ней, хотели постигнуть и превзойти… но в результате — только опошляли язык колдунов. Наблюдавшие их собрания рассказывали, как они с важным видом произносят всякую тарабарщину, несут невразумительную чушь, наполняющую сердца непосвящённых мистическим трепетом и заставляющую профессиональных магов в отчаянье хвататься за голову. У сингайлов был свой собственный интеллектуальный мирок, своя элитарная культура, свой язык и свои ценности, не понятные никому за пределами их круга.

…Эдрик не поддержал её веселья.

— Зря, — сказал он. — Идиотское развлечение.

Он думал, она обидится. И ошибся. Не переставая улыбаться, она поставила локоть на стол, положила на ладонь подбородок и с любопытством принялась разглядывать своего нелюбезного собеседника.

Иногда сингайлам, по случайности, в ходе своих литературных экспериментов удавалось составить настоящее заклятье. Последствия бывали самыми непредсказуемыми: от пожара в кабинете, вызванного неуправляемым огненным шаром до внезапного увеличения ушей у горе-поэта в момент прочтения им трогательной сингайловской лирики.

— Почему? — спросила Вельнис. У Эдрика возникло ощущение, что она прекрасно знает ответ и спрашивает лишь для того, чтобы поддержать беседу. А если повезёт — ещё и поспорить с «моралистом».

Поэтому он ограничился коротким замечанием:

— Ты сама знаешь.

— Мы осторожненько, — произнесла она с таким видом, как будто бы оправдывалась. Впрочем — и это было видно по её смеющимся глазам — она и не думала оправдываться.

— Недостаёт острых ощущений? — спросил Эдрик. Предложение прогуляться ночью в портовом районе он не стал озвучивать. Это было бы уже откровенным хамством.

— Ага. Во дворце так скучно. Так… безопасно. — Она наморщила носик с таким видом, как будто бы ей было противно даже произносить слово «безопасность». — Чему ты улыбаешься?

— Своим наблюдениям. Бродяги мечтают о доме, домоседы — о дороге…

— Наверное, человеку естественно стремиться к тому, чего ему недостаёт. О чём мечтаешь ты?

— Ни о чём.

— Совсем? — спросила она самым нейтральным тоном, стараясь не показать разочарования.

— Совсем. — Эдрик улыбнулся. — Я не мечтатель. Я прагматик. Я предпочитаю добиваться цели, а не думать о том, как было бы замечательно, если бы я её достиг.

Вельнис окинула его взглядом — как будто пыталась понять, насколько он соответствует тому, что о себе говорит. О сделанных выводах — в лучшую для Эдрика сторону или в худшую — сообщать не стала. Спросила, кивнув на заваленный стол:

— Что ты здесь ищешь?

— Книгу.

— Какую?

— Пока ещё и сам не знаю.

— Ты не похож на книгочея.

— Да уж… — Эдрик рассмеялся. Потянулся, хрустнув косточками. — А на кого похож?

— На учителя танцев.

Эдрик изобразил на своём лице веселье пополам с изумлением. Сделанное девушкой предположение его позабавило…