Князь Святослав

Тщетно царь искал источники эти в личном составе подчиненных, в недостатке у них совести и чести. Глубокая религиозность привязывала его к этому убеждению. И, как это часто бывает, в запальчивости и гневе он подменял худшими лучших, во всем готовыми угождать первому министру и брату царя Льву-куропалату, которые злоупотребляли властью больше всех, и тем самым впадал в еще большие ошибки. Так, он велел арестовать всех продавцов зерна и их допросил сам: хлеба не хватало в городе, хотя урожаи были прежние. И он добрался до причин: через агентов своих зерно скупал сам Лев-куропалат, в личную пользу, чтобы создать искусственный голод, повысить цены и нажить на этом огромное состояние. Василевс пригласил брата. Едва тот вошел в палаты, он схватил его за волосы и стал волочить по полу, ругаться и кричать.

– Мерзавец! – кричал он на брата, топал и яростно пинал его ногами. – Пьяница и развратник! Ты колеблешь мой трон и свое собственное благополучие! Как свинья, подтачиваешь то дерево, плодами которого питаешься. Но ты ниже свиньи, потому что носишь звание куропалата и держишь в руках охрану всего дворца. Паршивец, безмозглый дурак!

Царь повалил брата, содрал с него одежду и, обнажив мягкие части тела, иссек их ремнем до синяков и крови. Куропалат, полупьяный, с распухшим лицом, метался по спальне царя и орал так, что слуги и царедворцы в испуге вздрагивали. Царь велел куропалату принести деньги, вырученные от спекуляции хлебом. Когда тот принес в мешке золото, царь высыпал его на пол, приказал сосчитать и отнести к эпарху и признаться, что он украл золото у народа.

– Пусть эпарх прикажет продавцам продавать хлеб дешевле того, что они берут. Разницу покроют эти народные деньги, вырванные мною у тебя, мошенника.

Жирный, с красными пятнами на лице, куропалат собирал с пола монеты и ревел. Строгость брата превзошла все расчеты куропалата. А царь все кричал, не утишая ярости:

– И объяви всем во дворце и в городе: каждому вору я велю повесить мешок со взяткой на шею и прикажу водить по городу как позорное посмешище для народа. И пусть всякий имеет право пнуть вора ногою, плюнуть ему в глаза, забросать его навозом и грязью, облить помоями. По делам вору и мука.

Царь приставил провожатого к куропалату и отправил его к эпарху.

После этого, что бы он ни делал, уже не мог успокоиться: везде ему чудились мошенники, изменники и недоброжелатели. В полумраке, при свете лампады, он стал просматривать свои указы, нет ли в них какой-нибудь неосмотрительности…

Нет, он прав, тысячу раз прав, издавая эти законы, вызвавшие ропот вельмож, церкви и гнев самого патриарха Полиевкта. Вот с кем бы он хотел жить в тесной дружбе, да не получалось. Нашла коса на камень: открыто только один патриарх в государстве враждовал с ним… и с тех самых пор, как Никифор захватил престол… Тогда же Полиевкт резко отказался венчать его с Феофано и даже в соборе загородил собою царские ворота, не пуская в них василевса. И василевс повиновался. Что сделаешь? Суровый патриарх готов был на любую жертву, а такое начало грозило сразу омрачить царствование Никифора.

И вот с этой поры патриарх, добродетельный и суровый, столь же мало снисходительный к слабостям людей, как и сам царь, преданный только церкви и Богу, служивший только ему с отчаянной смелостью, с неодолимым упорством, с предельной искренностью, – этот неукротимый человек стал предметом непрестанных и тайных дум царя. Как хотел бы Никифор его приблизить, как бы хотел стать ему другом! Нет! Не шел патриарх на поклон, пренебрегал подарками, похвалами, вниманием царя. Как царь непрестанно жаловался на жесткое прямодушие Полиевкта и как про себя восхищался им, боялся его и как ненавидел его за бесцеремонное вмешательство в царские дела.

Царь встал на колени, принялся читать молитвы перед Спасом и жаловаться Богу на несокрушимую строптивость патриарха. Но успокоение не наступало. Наоборот! Подняв со дна памяти все жалобы на него церковных иерархов, он еще больше раздражался. Монахи открыто проклинали царя на площадях, подбрасывали угрожающие письма, в которых перечислялись кровные обиды за то, что он лишал их житейских благ. Глубоко религиозный человек, царь искренне полагал, что святые отцы и духовные пастыри должны бы радоваться тому снятию с них житейского бремени, которое они несли до этого, превращаясь в качестве настоятелей монастырей и церквей с доходами и приношениями в заурядных торговцев, в содержателей харчевен. Ведь земные и денежные заботы отрывали их от Бога! Благодарить бы надо указы! Нет, нет! Царские заботы о их чистоте противны были им…

И он наконец не смог дольше терпеть эти мучения души и велел послать за патриархом: он выложит ему все… Он расскажет ему о Калокире.

О Калокир! Какой это нестерпимый удар! Совсем недавно он был поднят до положения патрикия, и в ответ на это – черная измена.