Княжич, князь

– Хорошая? – в ее зеницах будто загорелись голубые огоньки. – Ух ты! Страсть до чего любопытно: а чем же именно? Ну-ко, ну-ко начинай сказывать! Да гляди, не упусти ненароком даже самой малости!

– Видана! – Кирилл завел глаза, с удивлением осознав, что ему необычайно нравится и произносить, и повторять раз за разом ее имя.

– Не буду, не буду! – пообещала она торопливо. Голубые огоньки погасли. – А отчего ж погибли-то? Ой, ну зачем же я опять спросила – у тебя горе, а я с расспросами… Не говори, коли тяжко, не говори. Но все равно любопытно: что же могло приключиться такое, что все да еще и в одночасье?

– Отравлены были. Как именно – сам еще не знаю. Люди отца Варнавы дознание ведут.

– И еще раз прости…

– Сейчас-то за что?

– Ну… А у тебя, Ягдар, один глаз серый, другой зеленоватый. И крапинки в нем.

– А у тебя и глаза голубые, и сарафан голубой – до чего же складно выходит! И вышит бисером да гладью. Красиво так. Праздничный, да? Прошлый раз ты в другом была.

– А он… А его матушка с утра постирала – вот я и надела, что под руку попалось. И вовсе он никакой не праздничный!

Видана отчего-то смешалась и поспешно спросила:

– А что ты в этой – как её? – обители делаешь, Ягдар?

– Отец меня сюда послал. Мыслю, на обучение.

– Наукам всяким? Ух ты… А что за науки такие? А в Бортничах тоже школа есть – я туда со старшею сестрицею хожу. Четырежды на седмицу. А этой осенью и младшая с нами пойдет. Я уже и грамоте знаю, и численницу, и все-все Заветы назубок.

– Бортничи – то деревня твоя?

– Нет, соседская. Стрел с десяток всего от нас. Моя Хореей зовется. От опушки той самой, – она указала рукой, лукаво прищурив глаз, – только в дубраву войдешь да потом вниз к ручью спустишься – тут тебе и Хорево Урочище. А в нем и деревня моя. Хочешь – на завтра в гости зазову?

Кирилл погрустнел:

– Уезжаю я завтра, Видана. Утром раненько.

– Уезжаешь… Ой, что ж оно так – вдруг-то… А надолго ли?

– Да нет. Настоятель сказывал: всего-то на седмицу, не более.

– Как же всего-то, когда это цельных семь дней выходит! Охохонюшки… А потом?

– А потом судьбу мою решать будут, я так разумею. Едут сюда для этого некие люди.

– Что значит – решать судьбу?

– Еще не знаю. Просто представляется так.

– У рода твоего кто Обереги?

Кирилл пожал плечами.

– Ладно. Тогда я и отца просить стану, и к самому Белому Ворону пойду – пусть говорят о тебе с Древними.

– Вот это да… Спасибо… Скоро совсем стемнеет – пора мне назад собираться, Видана.

– Ягдар, а я каждый вечер сюда приходить буду, пока ты не вернешься… и думать о тебе. И ты в эту же самую пору думай обо мне – обещаешь?

– Обещаю, Видана. Знаешь, это ты просто здорово измыслила: вроде как опять свидимся! А можно я провожу тебя – ну хотя бы до опушки?

– Ты же не станешь сердиться?

– Да на что?

Видана в ответ сморщила нос и позвала куда-то в сторону:

– Отец, пора!

От стоявшей неподалеку засохшей ракиты отделилась смутная фигура в белом. Кирилл успел мельком удивиться: толщины ствола явно не хватило бы для того, чтобы Ратибор мог прятаться за ним.

Он засмеялся, подхватил лукавую девчонку под мышки и подбросил ее. Она взвизгнула, прижимая подол к ногам. На душе у него вдруг стало очень тепло и уютно.

– Ты чего, Ягдар?

– А ты не станешь сердиться? – Кирилл подмигнул, огляделся вокруг и крикнул наугад:

– Иов, нам тоже пора!

***

– Не спишь, отец игумен?

Отец Варнава отложил в сторону перо. С наслаждением откинувшись на спинку кресла, потер кончиками пальцев усталые глаза:

– Неужто не видишь – третий сон досматриваю. А сам-то отчего полуночничаешь?

Отец Паисий как-то уж очень доверительно обратился к брату Илие:

– Присмотри-ка там, на галерейке, брате, – не сочти того за обиду – да дверь за собою притвори.

Он дождался, когда келейник выйдет, после чего проговорил вполголоса:

– В сосудце с ядом, что из Гурова передавали, вода оказалась – помнишь?

– Конечно. Что еще случилось?

– Яд, который князю да десятнику его предназначался, такоже в воду обратился, пока работал я с ним.

– Вот оно как. Занятно, занятно. И что мыслишь?

– Тут и мыслить не над чем – одна рука творила. Замечу: рука изряднейшего мастера. А мне отчего-то вдруг былое воспомянулось.

– Начинаю догадываться, к чему ты ведешь, говоря о былом. Полагаешь, новоримской работы зелье?

Отец Паисий покачал головой:

– Новоримской или какой-то иной – здесь достоверно не дознаться. Ни этого, ни имён мастера с его заказчиками. Благородного Маркуса Аквилейского навестить бы – столько лет не виделись. Да и должок за ним имеется.

– Хочешь ехать?

– Не хочу, отец игумен, – надо.

– С этим не поспоришь. И как всегда, один?

– Как всегда. Поздно мне привычки свои менять.

Они взглянули друг другу в глаза.

– Ну что ж… Тогда загляни к писарю отца благочинного – он выправит подорожные грамоты, какие нужными сочтешь, – отец Варнава выбрался из кресла, поднял руку в благословляющем жесте: – Да охранит тебя Господь на всем пути твоем, Nobilis Paulus!

– И тебя такоже, отче. Теперь о другом: Ворон по-прежнему не желает, чтобы его увидели рядом?

– Говорит, еще слишком рано.