Кирилл честно попытался углядеть «самое интересное» в том, что подмастерья принялись поочередно бить по ней молотами, а мастер, поворачивая заготовку из стороны в сторону, пристукивал то там, то тут маленьким молоточком.
– Тебе же пить хотелось, – напомнил Держан.
– Уже расхотелось, – буркнул Кирилл. – Послушай, мне вот что непонятно: ребята лупят от души – толк есть, плющат железяку основательно. А мастер Веденя твой только молоточком для виду пристукивает – а тут толку никакого, я же вижу. Это оттого, что ему, как мастеру, теперь зазорно наравне с ними молотом махать? Дескать, и так сойдет?
Держан гыгыкнул:
– Да это он просто указывает, в какое именно место подмастерьям следует удары наносить! Ну ты князь Тьма Египетская!
– Слава Богу, ты у нас есть – просвещающий тьму нашу Гефест Сварожич, княжич Наковаленский. Знаешь, пойду-ка я, пожалуй. А ты оставайся да гляди во все глаза. Не то пропустишь ненароком это свое самое интересное.
– Ты что – обиделся? – спросил Держан, поспешно притворяя за собой дверь кузницы и догоняя Кирилла.
– Нет.
– Правду говоришь?
– Ага. Ее, голубушку, ее самую. А в подтверждение давай-ка, княжиче, я исполню в твою честь замечательную германскую балладу о достославном и благородном Дитрихе Бернском.
– Э… Так ведь ты уже принимался давеча – забыл, что ли? И германский я через пень-колоду разумею, и не понравилось мне, если честно. Уж не обессудь, княже.
– Да какая разница, что тебе не понравилось, княжиче? – как-то слишком простодушно удивился Кирилл. – Зато мне она ну до чего ж по душе! По-моему, этого вполне довольно.
И безо всякого перехода затянул нараспев, как истый миннезингер, аккомпанируя себе на чем-то невидимом, но явно струнном:
– Zwei Leute von gleichem Blut, Vater und Sohn, rückten da ihre Rüstung zurecht…
– Будь добр, остановись, – вскинул руки Держан. – Я, кажись, начинаю понимать.
– Кажись? – переспросил Кирилл, прервав пение. – И только начинаешь? Тогда мне придется продолжить.
И немедленно продолжил с еще бóльшим вдохновением:
– Sie strafften ihre Panzerhemden und gürteten ihre Schwerter über die Eisenringe…
– Эй-эй-эй! Да понял я, понял! – завопил княжич, безжалостно чествуемый замечательною германскою балладою. – Никаких «кажись» и «начинаю», в самом деле уже всё понял, только прекрати ради Бога!
Кирилл не утерпел и захохотал, тут же поддержанный дружественным смехом.
– Ну и язва же ты, княже, – сказал Держан, успокоившись наконец.
– А сам-то?
– Да и я тоже, пожалуй.
– Хм… Но тогда, уж прости, получается некоторая неувязочка, – отметил Кирилл рассудительно. – Давай-ка, друже-княжиче, попробуем поразмышлять в духе великих мыслителей и любомудров древности, как-то: Гелиодора, Мирмидона, Никострата, а то и – почему бы и нет? – даже самого отца логики Актеона, понимаешь. Хотя бы слыхал о таковых? Вижу: даже слыхал. Ну что тут говорить – ты у нас, оказывается, просто кладезь познаний! Хвалю, хвалю. Итак…
Он свел брови, задумчиво огладил воображаемую бороду. Продолжил еще более рассудительно и отчасти гнусаво, явно копируя кого-то:
– Поскольку укор твой, что язвою являюсь я, прозвучал прежде добровольного – добровольного же, ведь так? – признания язвою себя самого, то его, твой укор, надлежит толковать не как качественное, а всего лишь как сугубо количественное отличие. Сиречь я, как язва, вызываю твою зависть, а следовательно, признаюсь тобою язвою более крупною, язвою более весомою и – чего уж тут стесняться? – язвою просто победительною! Что скажешь, княжиче: правильно ли изложено? Доступно ли, э?
Едва успев в полном восторге хлопнуть по плечу своего победительного друга, Держан сложился пополам от смеха вперемешку с повизгиванием и похрюкиванием. А Кирилл, разом лишившись степенной риторской личины, в свою очередь немедленно ответил ему и добрым хлопком, и молодецким гыгыканьем.
Проходивший поблизости страж из надворного дозора шикнул на них от души и неодобрительно забубнил что-то о позднем времени и чести, которую следовало бы знать некоторым юным княжичам, а тем паче некоторым юным князьям.
Кирилл спохватился, обнаружив, что они уже давно покинули хозяйственный двор и незаметно успели дотопать почти до красного крыльца. Заметил, понизив голос:
– И то верно, княжиче, – прощаться пора.
– И то верно, княже, – ты давай входи, а уж там помаленьку и прощаться начнем.
Утреннее солнце пряталось за сторожевой башней дружины. Длинная тень от нее лежала наискосок через весь просторный двор, который бормотал, перешептывался и вздыхал многими сотнями голосов. Неровное полукружье свободного пространства оставалось только возле входа в палаты.