Княжич, князь

– Отче, а пропавшее письмо – это как? Плохо? – решился спросить Кирилл, когда настоятель наконец завершил чтение и задумчиво пошелестел бумагой в пальцах.

– Это никак, выкинь его из головы. Прости меня, грешного, что голодом тебя совсем заморил. Начинай-ка подкрепляться, княжиче. Ангела за трапезой. Надобен буду – зови без стеснения.

Он быстро наклонился и нырнул в низкий арочный проем. Уже из-за двери Кирилл услышал:

– Брат Лука! Княжича покорми и обиходь. После снеси все обратно да в келии приберись.

Сиделец подоткнул подушку повыше, помог приподняться. Кирилл покривился.

– Сам ведь не поешь – левою-то оно ой как несподручно будет. Давай-ка пособлю. Давай, давай. Ты не смущайся, брате-княжиче: у меня ведь послушание таково – при недужных пребывать. Со всеми-всеми их потребами. Я и суденце отхожее подам опослень, коль нужда случится. Тут стеснительного ничего и нету. Скажешь только, когда…

Кирилл стоически вздохнул, открывая рот ложке, которая двигалась ему навстречу. Первый же глоток густого куриного навара с измельченным белым мясом, овощами и кореньями изрядно удивил его.

– А отец настоятель благословил лёгкое скоромное избранным болящим подавать, – словоохотливо пояснил брат Лука. – Отец Паисий определяет, кому именно. Ведаешь, я иной раз грешным делом помышляю: а славно было бы и самому как-нибудь занедужить, Господи помилуй. А теперь вот и кашка гречневая на молочке нас дождалась, да с маслицем коровьим, да с медком… Пить не хочешь? Это особый настой травяной – отец Паисий у нас к тому ж и травник превосходнейший.

Незаметно наевшийся до отвала Кирилл почувствовал, что его клонит в сон:

– Спасибо тебе, брате.

– Да во славу Божию.

Он опустил потяжелевшие веки и поначалу еще слышал, как брат Лука чем-то осторожно шуршит да позвякивает.

***

Вернувшись в свою келью, отец Варнава присел к узкому столику близ окошка, еще раз – только уже неспешно и останавливаясь на некоторых местах с особым вниманием – перечитал послание. Рассеянно ухватил сосудец с чернилами, то время от времени постукивая им, то двигая по столешнице взад-вперед. Будто очнувшись, выпрямился, достал несколько листов бумаги ручной выделки и начал быстро писать. Дождавшись, чтобы на последнем высохли чернила, скатал их в три тонких тугих свитка, обмотал грубой нитью. От лампады в иконном углу зажег огарок свечи красного воска, покапал на обвязку и запечатал, приложив рельефный щиток перстня с левой руки. Негромко позвал через плечо:

– Брат Илия!

Рослая крепкая фигура келейника неслышно появилась в дверях.

– Призови ко мне братий Сергия-младшего, Исидора и Никона. Вослед за ними, чуть позже, – отца Паисия.

Брат Илия молча склонил голову и вышел.

Игумен опустился на колени перед келейным иконостасом. Некоторое время пребывал в безмолвии, раз за разом осеняя себя знаком креста. Когда за дверью раздалась входная молитва, поднялся.

Трое коренастых монахов, не кровных братьев и даже не родственников, но чем-то неуловимо похожих друг на друга, слаженно согнулись в поясе.

– Брат Сергий! Отправляешься в Ефимов скит ко архимандриту Власию, сугубый поклон ему от меня.

И настоятель вручил названному иноку один из свитков.

***

Как раз об этой же поре в нескольких днях пути от Преображенской обители маленький сухонький старичок в легком летнем подряснике сидел за врытым под яблонею столиком. Он сосредоточенно окунал в чашку с цветочным чаем сладкий сухарик из пасхального кулича и временами кивал, слушая другого старичка в бараньей душегрейке, весьма округлого лицом и телом.

– Тогда послушник Сисой говорит ему: «Книжник ты изрядный и меня переспорил – тут деваться некуда: твоя взяла. На словах. Только вот беда какая: на деле-то все одно будет по-моему!» А брат Кифа, конечно же, таковыми предерзостными речами крепко опечалился, руками разводит да ответствует смиренно: «Ну коли так, то спаси тебя Господи, брате!» На что послушник Сисой фыркает, что твой кот, подбоченивается – и в крик: «Чего-чего? Это меня-то «спаси Господи»? Да это тебя самого «спаси Господи!»

Сухонький старичок уронил сухарик в чай, сморщился и затрясся. Поперхнувшись глотком, замахал ладошками, зашелся в приступе кашля. Из выпученных глаз его побежали слезы. Округлый старичок в душегрейке привстал; угодливо перегнувшись через стол, занес руку:

– По спине не постучать ли, отец архимандрит?

– Не надобно, отец Памва, всё уже, всё. Спаси тебя Господи! – он сдавленно хрюкнул и помотал головой. – Ох-хо-хо, грехи наши тяж…

Спина его внезапно выпрямилась, а светлые до прозрачности глаза распахнулись, уставясь сквозь отца келаря в неведомую даль.

– Никак, опять узрели нечто, отец архимандрит? – с жадным любопытством прошептал, замерев и нависнув над столом, отец Памва.

– Ага! Чрево твое узрел, отец келарь, – сварливо отозвался сухонький старичок, ткнув твердым узловатым пальцем в упомянутое место. – Эко тебе харчи скитские впрок-то идут! Хе-хе…

Отец Памва быстро отодвинулся, втянув (насколько было возможно) живот, сел и сотворил сокрушенное лицо.