Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

– Новый-то владыка по мне хорош. Не ведаю токмо, как ты его, сыночек, почитаешь?

– И яз так разумею, государыня-матушка, – ответил Иван Васильевич, – помощник он мне в Новомгороде. Против папистов там борется. Они новгородцев к Литве и Польше всякой лестию манят. Разумеет он дела государствования. Яз же вот поеду с Юрьем против татар грады крепить, а тобя, государыня, собя вместо оставляю. Будь ты на Москве государыней, а владыка Филипп да вот Федор Василич тобе в помощь. Да с Ряполовскими и Патрикеевыми советы доржи, дабы обид у них не было. Про Федор Василича лучше пред ними умолчи да и владыке не сказывай о нем. Он у меня тут после тобя – вторые глаза. Юрий же, матушка, – десница моя во всех ратных делах. Вот и весь мой тесный совет, да еще душа моя, княгинюшка Марьюшка.

– Токмо вот внучек мой не в тобя, Иванушка, – молвила Марья Ярославна. – Помню на десятом-то годике ты вельми скорометлив был, даже и на советах бывал боярских.

Старая княгиня, увидев, как потемнело веселое лицо сына, спохватилась и перевела разговор на другое.

– Зато Марьюшке, моей доченьке, – продолжала она, – покойней ныне, чем мне тогда было. Не забыть век мне, Иванушка, твоего первого походу. Сколь тогда я слез пролила.

Иван ласково улыбнулся матери и молвил:

– Успеет еще Ванюшенька. Время ныне иное, да и верно, не хочу яз сердце тревожить Марьюшке моей.

– А ты ведаешь, Иване, – заговорила опять Марья Ярославна, – Дарьюшка-то, Костянтина Иванычева, овдовела. Бездетной осталась. Продала, бают, все именье свое. В Москву хочет, постригаться в монастырь.

Иван, не показывая виду, вдруг взволновался, сам не понимая отчего, и ясно ему привиделось прощанье последнее с Дарьюшкой. Будто вчера это было.

– Что ж, – сказал он вслух спокойно, – ее дело. Видать, зело мужа любила, свет ей после него не мил.

– Что ты, сыночек, – живо откликнулась старая княгиня, – бают, глаз от горя до самой его смерти не осушала.

Иван Васильевич дрогнул весь, но усмехнулся и сказал:

– Трапеза кончена, государыня-матушка. Нам с Юрьем спешить надобно, дабы к ночлегу засветло доехать. Дорога-то ведь совсем, бают, непроезжая. – Он встал из-за стола, и все встали за ним, крестясь на иконы. – Матушка, благослови нас с Юрьем родительским благословением…

Потом сам он благословил Ванюшеньку и долго прощался с Марьюшкой, обнимая и целуя ее с нежностью. Из детства вспомнилось ему многое, и было грустно, неведомо почему… В Коломну Иван Васильевич приехал с братом своим, когда начала погода устанавливаться.

В обед они по улицам коломенским со стражей ехали к Соборной площади, где наместник и воевода живет. Молчали оба брата. День хоть совсем уж весенний был, теплый и солнечный, но грусть почему-то томила Ивана. Может быть, потому, что опять ему юность его вспомнилась, и от грусти этой с болью слушал он похоронный церковный звон.

– Покойника несут, – сказал князь Юрий и снял шапку.

Остановился Иван Васильевич, тоже снимая шапку и крестясь, а за ним остановилась и вся стража, поснимав шапки и давая дорогу похоронному шествию. Впереди несли крышку от гроба, потом шли священник в ризе, дьякон в стихаре и с дымящимся кадилом. В богатом гробу, обитом парчой, несли на шитых полотенцах молодую женщину.

– Купецкие похороны, – сказал Юрий брату, но тот не ответил, только молча кивнул.

За гробом теснилась родня со слезами и плачем, а плакальщицы, покрывая всех голосами своими, громко причитали, но из общего гула время от времени выделялся звонкий и чистый голос, и тогда Иван Васильевич разбирал слова. «Приходила скора смертушка, крадучись шла, душегубица…» – прозвенел рыдающий голос и потонул в общих причитаниях, но потом опять вырвался, и снова услышал Иван Васильевич:

Провожат он женку милую,
Молоду свою княгинюшку,
Свет Матрену Радивоновну…

Вдруг голос этот серебряный окреп страшной силой горестной, словами тоски нестерпимой в сердце впивается:

Не забудь мои ты слезы неуимчивы,
Хоть с подкустышка явись да серой заюшкой,
Хоть с погоста прилети да черной галочкой…

Шествие завернуло за угол, и голос сразу на словах этих оборвался.

Все надели шапки, и снова зачокали копытами кони княжой стражи, но Иван Васильевич ехал молча с широко открытыми глазами, а в душе его и в ушах все еще плакал рыдающий голос:

Хоть с подкустышка явись да серой заюшкой,
Хоть с погоста прилети да черной галочкой…

В субботу, апреля двадцать пятого, на четвертой неделе после Пасхи, вернулся с братом Иван Васильевич в Коломну с Угры-реки, осмотрев там все места для ратных дел, объехав наиглавные крепости, и вдруг словно изо дня в ночь сошел.

С тишиной его страшной все встретили, смотреть на него все боятся, глаза долу у всех опущены…

Встревожился великий князь.

– Что такое тут? – спросил он тихо.

Князь Юрий, которому все уже известно было, обнял брата и молвил: