Княжна

— Вотъ-те и княжна! — причмокивая квасъ и пріятно усмхаясь, замтилъ мужикъ.

— Да она въ самомъ дл княжна?

— А кто-жъ ее знаетъ? Она у насъ съ пяти годовъ только… А до тхъ поръ въ Раменцов жила, у тетки Арины… Може слышали? Арина ее изъ Москвы, изъ воспиталя получила… По три рубля въ мсяцъ она казенныхъ получала, да мать ейная на Святки да на Святую по синенькой присылаетъ… Арина и сказывала, что она княжескаго роду…

— Какъ же она узнала? — спросила Ольга Дмитріевна и сейчасъ же пожалла: изъ-за пригорка показалась двочка со своей тяжелой ношей. Ольга Дмитріевна хотла перемнить разговоръ, но баба, не обращая вниманія, продолжала:

— Сама мать сказала… Двчонк только году надо было быть, какъ мать объявилась… Пріхала поздно, къ ночи… Арина ужъ спать собралась, огонь тушить хотла… Вдругъ у окна кто-то скребется… Кто тамъ? Пусти, говоритъ, на минутку… Отворила дверь, ничего понять не можетъ: барышня стоитъ, кофченка коротенькая, въ шапочк одной… Ни платка на голов, ни валенокъ на ногахъ, — ничего!.. Замерзла, посинла вся… И, первымъ дломъ: «Что Лидинька, говоритъ, жива? Я, говоритъ, ейная мать»… Ну ее, знамо, обогрли, привтили… Подарки двочк привезла, золотой крестъ на шейку съ цпочкой повсила. Ужъ, говоритъ, и плакала, и убивалось надъ двчонкой…

Княжна точно не слышала разговора. Она налила въ котелокъ воды, подвсила его на вбитый въ землю крюкъ и зажгла приготовленный подъ нимъ хворостъ. Баба, причмокивая, облизывала ложку и посл каждаго глотка клала ее на траву; говорила она, почти не останавливаясь:

— Вотъ плакала, вотъ плакала, — разсказывала она, точно сама видла это. — Тутъ-то она и открылась Арин, что княжескаго роду: я, говоритъ, княжна и Лидинька моя должна бы княжной быть, да люди то кругомъ насъ не допускаютъ этого…

Мужикъ усмхнулся и буркнулъ себ подъ носъ:

— Чего «этого», говори толкомъ…

— Не допускаютъ, говоритъ, чтобы мать свое дитя не бросала, чтобъ не стыдилась его: вотъ моя и моя! и не стыдно, и не боюсь никого!.. Этого нельзя! Надо забросить, да чтобъ никто не зналъ, гд и какъ, чтобы и думать забыть… И знать де знаю и вдать не вдаю! Я, говоритъ, рада всю кровь свою за Лидиньку отдать, да срамъ для папаши и мамаши… Это важне всего… А сама такъ и плачетъ, такъ и заливается плачетъ…

— Тятенька! Не горитъ! — обратилась княжна къ мужику.

Хворостъ, дйствительно, подымился, скрючился и потухъ.

— Эхъ ты, руки-крюки, — полушутя сказалъ мужикъ, — набери суши побольше да и раздуй хорошенько…

Княжна взяла приготовленныя ею же сухія втви и стала ломать ихъ о свое угловатое колно и подкладывать подъ котелъ.

— Вотъ и пошла двчонка въ деревню за княжну: княжна да княжна!.. Мать сулилась еще навдываться, да больше и не была ни разу, а деньги и по сю пору шлетъ аккуратно… Хорошая барышня…

А Парамониха, молчавшая до тхъ поръ и жадно вшая квасъ и лукъ, сказала:

— Хорошая! А двку чуть не замучили въ конецъ… Пойдешь, бывало, въ Раменцово, душа надрывается: княжна грязная, нечесаная, вся въ рвань… Да худая, да желтая…

— Почему же?

Рыжая баба, пріемная мать двочки, заговорила скоро и безъ перерыва:

— Очень плохо ей было у Арины… И голодно, и грязно… А тутъ разъ объздный и детъ… Знаете: объздный? Отъ Воспитательнаго здитъ дтей проврять… Вотъ детъ онъ и видитъ: дв нищенки идутъ… «Вы куда?» «По кусочкамъ»… «Чьи»? Одна-то оказалась — своя, а другая — казенная… Объздный сейчасъ: «Съ какого двора? Какъ смли шпитонку христарадничать посылать?!» Отняли у Арины двчонку… А мы давно хлопотали взять себ шпитоночку… Вотъ намъ княжну и дали…

— Разгорлось! — точно про себя сказала княжна и облегченно вздохнула.

— Ты чего же, дочка, не ужинаешь? — обратилась къ ней рыжая. — Садись, пошь…

Княжна сла немного сзади отца, вытянула ручку, взяла коричневое печеное яйцо, кусокъ хлба и жадно стала сть. Чашка съ квасомъ была уже пуста, и только Домашка отскабливала приставшія къ ея краямъ перышки зеленаго луку. Вс теперь ли яйца, и молодой мужикъ громко икалъ.

— Чай-то скоро? — спросилъ онъ.

— Живо вскипитъ, — отвтилъ старшій мужикъ. — Княжна! Подсыпь-ка вточекъ-то.

Княжна опять вскочила и стала возиться у котла и ея тоненькія руки показались Ольг Дмитріевн еще тоньше и вся княжна особенно жалкой и хрупкой.

— И честитъ же тебя теперь Арина на вс корки, — сказала Парамониха, обращаясь къ рыжей.

— Погоди еще она! — проговорила рыжая. — Вдь знаешь, барышня, она ни гроша не хотла намъ давать изъ того, что отъ матери ейной изъ Москвы получаетъ. Ужъ люди пристыдили, такъ кады рупь дастъ, кады гривенъ шесть. А сама по пятерк получаетъ… Только бы намъ адресъ въ Москв узнать — ужъ мы бы отняли отъ нея эти деньги…

— Ищи втра въ пол! — сказалъ старый мужикъ, звая во весь ротъ.

Ольга Дмитріевна вдругъ замтила, что на землю тихо подкрадывалась ночь. Вс краски потухли, откуда-то потянуло сырымъ втеркомъ, вся трава сдлалась мокрою. Она вскочила и стала прощаться. Вс встали тоже и ласково провожали ее.

— Спасибо не побрезговали поговорить съ нами…

Рыжая баба отвела Ольгу Дмитріевну въ сторону и сказала:

— Барышня! Поспроси-ка ты въ Москв, не найдешь ли тамъ эту самую княжну?