Княжна Тараканова

Сказав это, Дроз окончательно смолк. В комнате раздался его сперва тихий, потом громкий и, по-видимому, совершенно счастливый храп. Он видел во сне Францию, маленький провинциальный театр, где он играл на сцене и мечтал о будущности Тальма, не подозревая, что, благодаря конскрипции Наполеона, из актера он станет воином, а затем попадет в штаб «заведывающего секретными сведениями».

«Несчастный Базиль! – мыслил тем временем Тропинин. – Дело, очевидно, кончено! Вот чем отплатил тебе твой любимый идол, герой! Сын магната, министра… Погибнуть в числе подозреваемых в поджогах и грабежах! И никто об этом не знает, никто не защитит… Бедная Аврора… предчувствует ли она, что постигло ее жениха?..»

Илье вспомнилась его жена, недавний тихий семейный круг. Слезы подступали к его горлу, и он ломал голову, как ему самому уйти из плена и избегнуть участи, постигшей его друга.

Проснувшись утром, он увидел, что капитан уже встал и что-то пишет.

– Вот вам письмо, – сказал озабоченно Дроз, – отнесите его к Ламиралю, и желаю вам всякого успеха и благополучия. Меня же, к сожалению, сейчас вызывали к генералу; он посылает меня на следствие в другое место. До свидания.

– А узнали вы что-нибудь о моем товарище Перовском? – спросил Илья.

– Справлялся, – ответил сухо Дроз, – по бумагам ничего не видно, хотя я рылся немало; дел теперь столько, столько…

Капитан ушел; Тропинин при помощи его денщика умылся, побрился и пошел на Никитскую, в дом Позднякова.

Бывший навеселе с утра режиссер Ламир́аль недолго с ним говорил. Он провел Илью за кулисы и без дальних слов предложил ему заняться изображением декорации какой-то итальянской виллы. Краски в горшках и огромные кисти были готовы. Илья надел фартук, растянул на полу холсты и принялся за работу. Он трудился, не разгибая спины, весь день. Вечером его позвали обедать в соседний дом, где помещались, изучали роли и продовольствовались набранные для театра актеры и актрисы. Так прошло несколько дней. Илья пытался в это время заговорить со своими новыми сожителями об участи пленных вообще и тех, которые попадали на Девичье поле, к маршалу Даву. Веселые и беззаботные артисты при таких вопросах вмиг смолкали и, поднимая глаза к небу, смущенно говорили:

– Ужас! Расстреливают и вешают ежедневно, без суда.

Дроз раза два еще навещал работы Ильи и сильно его хвалил, потом окончательно исчез. Его надолго прикомандировали к какой-то комиссии, в другой части города, у Сухаревой башни. Холсты для декораций между тем были почти готовы. Ламираль готовил веселые и, как говорили, любимые Наполеоном пастушеские оперетки с переодеваньями, в которых остановка была только за декорациями. То были пьесы «Martin et Frontin», «Les folies amoureuses» и «Guerre ouverte»[58]. Он с важностью объявил Илье, что весьма доволен его работою. За опереттой Ламираль затеял даже поставить нечто вроде небольшого балета. Потребовались новые декорации, за которыми Илья просидел опять довольно долго. Под видом наблюдения за театром сюда, полюбезничать с пленными танцовщицами, заезжали разные французские власти, в том числе и сам король Мюрат. К Илье привыкли и ему доверяли. Он решил этим воспользоваться и однажды отпросился у режиссера проведать Дроза. Ламираль к последнему имел, кстати, одно неоконченное дело по театру. Он дал Илье к нему письмо, а для свободного прохода к Сухаревой башне достал ему от коменданта охранный лист. Это было вечером, в конце сентября. В этот день артистов снова навестил Мюрат, и Илья был личным свидетелем его ухаживанья за черноглазою, статною танцовщицей Лизой. На все любезности венчанного селадона неуступчивая плясунья, бешено сжимая кулаки и плача, отвечала:

– Сгинь ты, тьфу, черт пучеглазый! пусти душеньку на покаяние!

Король, не понимая ее, милостиво улыбался.

Погода стояла прохладная. Тропинин невдали от Сухаревой башни, на Садовой, обогнал французского молодого рекрута из эльзасцев. Немец-солдатик шел с сумкой и с ружьем на плече, устало посматривая по сторонам и как бы ища дороги. Илья заговорил с ним и узнал, что рекрут был послан из Кремля с бумагами в Лефортово, где во дворце был устроен главный французский госпиталь.

– А вы куда? – спросил Илью румяный, с ямочками на щеках, белокурый эльзасец.

– И мне туда же, – подумав, объявил Тропинин.

– Отлично, господин, веселее будет, идем… А я, как видите, сбился в сторону и таки порядочно притомился… Не совсем ладно: лошади дохнут, как мухи осенью, и теперь все приходится пешком… Вы, не правда ли, штабной?

– Да, рассыльный, как и вы.

– Но у вас сапоги будут поновее.

– Дали в награду.

– Отлично, и мы заслужим вместо этого тряпья, – произнес солдат, поглядывая на свои худые, обвязанные веревочками сапожонки.