Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

Служба вовсе не явилась обременительной для юного конногвардейца. Он быстро освоился с новым положением, завел в Петербурге интересные знакомства. Особенно близко сошелся с однополчанином – молодым вахмистром, сыном смоленского шляхтича Гришей Потемкиным. Чем доказал, что несхожесть натур часто способствует дружбе. Общее у них было, пожалуй, одно – безденежье. И как следствие – дружное пренебрежение веселыми гулянками и попойками, обычным для молодых гвардейцев времяпрепровождением.

Правда, то и дело Ошеров, в котором кипели молодые силы, пытался подбить Потемкина на какое-нибудь приключение. Тот спокойно отказывался.

– Ты, Гриша, словно графская дочь, – подосадовал однажды Сережа. – Стихи, клавесин да беседы… Да чтобы вина поменее. Вот и недоумеваю я – с чего это ты из университета вдруг в гвардию метнулся?

– Так выгнали меня из университета, – Потемкин беззлобно усмехнулся. – За леность и нерадение.

– Тебя – за нерадение?!

– Да. Знаешь ли, Сереженька, как-то в миг один все мне тогда… опротивело, что ли. Горько стало… Устал я от человеческой глупости и изворотливости. В монастырь потянуло. А потом… Архиереем стать захотел.

– Этого ты мне не рассказывал. Удивительно! А правду ли говорят, что ты служебники наизусть знаешь?

– Правду, – просто ответил Потемкин.

Ошеров внимательно посмотрел на Гришу, словно впервые его видел, потом пожал плечами. Монах, архиерей… вот чудак человек.

Потемкин внешностью не блистал, но было в лице его нечто, что женщины ценят больше красоты. Умные голубые глаза его слегка косили, но это лишь придавало некоторую притягательную загадочность его рассеянному взгляду. Он вообще часто углублялся в себя – даже после того, как в приступе вдруг пробудившейся резвости с удивительным талантом копировал своих приятелей. Бывший блестящий студент Московского университета и впрямь предпочитал в свободные часы вместо вина утопать в книгах. Сережа же по-прежнему не мог заставить себя книгу в руки взять, но всегда жадно слушал Григория, любившего просвещать младшего приятеля. Рассказчиком он был чудесным, этот странный философ. Сережа и сам не заметил, как попал под его обаяние.

Гриша тоже частенько наведывался на квартиру немца Фросса, которую снимал Ошеров. Сергей, как более богатый и менее в облаках витающий тут же посылал единственного слугу за бутылкой шампанского. Дело Сережи было наливать и слушать. Пригубив бокал, Потемкин очень быстро от столичных новостей переходил к вечным истинам, цитировал наизусть целые куски из книг – память у него была потрясающая, а потом начинал импровизировать. Рождались стихи, легкие и светлые… Стихи на один день, на один миг. Они растворялись в воздухе, навсегда оставались в стенах маленькой комнатки – Грише и в голову не приходило записывать, запоминать. Сергей сидел завороженный: недоступно ему было все это. Недоступно, но как же душа жаждала… Чего? Он мучился и томился. Он почти завидовал Потемкину. Осознавал, что Григорий знает что-то такое, что он, Сергей, понять не в состоянии, не потому что Гриша старше, умнее, несравнимо образованнее, – потому что ему открыто нечто… Сергей мог бы сказать «свыше», но он не мыслил такими понятиями…

Иной раз Потемкин, настроение которого менялось под стать погоде в капризный апрельский день, появлялся беззаботный и игривый. Тогда он, очень схоже подражая голосу, позе, походке, изображал перед Сергеем общих знакомцев, разыгрывал целый спектакль в лицах. Сергей давился от хохота. Гриша, плюхаясь на диван, и сам заливался звонким смехом.

В один замечательный вечер молодой вахмистр явился в «апартаменты» друга радостный и возбужденный. Присел на диван в такой позе, словно намеревался умчаться через минуту. Принялся болтать о каких-то пустяках. И вдруг неожиданно спросил:

– Сережа, а хочешь ли настоящего дела?

И пристально посмотрел на друга добрыми голубыми, чуть косящими глазами. У Сергея дух захватило. «Вот оно, – торжествующе подумал он, – начинается!»

– Дело зело секретное и небезопасное, – серьезно предупредил Гриша.

– Тем лучше!

– Тогда пошли! – отрезал Потемкин.

Но, прежде чем выйти, вахмистр долго крестился на единственную икону в углу, пристально глядел на нее, словно советовался… Сережа устало вздохнул. Друг его был чересчур богомолен, хотя и раздумал стать архиереем, остановился в мечтах на карьере министра. Сергей же к вере был холоден, а икона в углу – матушкино благословение – единственная память о родном доме. Но ради угождения Грише сейчас он все-таки один раз на образ перекрестился…

* * *