Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

Однажды, вернувшись из храма, инокиня Досифея вошла в свою келью и вздрогнула от неожиданности. Ей навстречу поднимался владыка, дожидавшийся ее прихода из церкви. Она подошла под благословение. Поняла по одеянию, что перед ней архиерей, но не знала, кто таков, видела его в первый раз. Роста он был среднего, с круглым румяным лицом, хранившим следы красоты, а веселые голубые глаза, ласково и внимательно рассматривающие Досифею, были полны прямодушия и детского любопытства. Приветствовал он ее так, что инокиня Досифея сразу поняла: тайна ее происхождения ему известна. А когда узнала, что перед ней митрополит Платон, духовник цесаревича Павла, тот самый Платон, который и за границей был известен как пламенный проповедник, то совсем растерялась.

…Странное чувство возникло в душе Досифеи, ей вдруг на миг показалось, что это когда-то уже было, вот так сидели они с владыкой, смотрели друг на друга, больше говоря взглядами, чем словами… И почему-то почувствовалось, что – бесспорно – жизнь ее давно определена, но сама она, Досифея, колеблется и рвется, мешая этому высшему определению. Митрополит так и не сказал, зачем приехал, по чьему поручению посетил узницу-монахиню, доступа к которой не было никому.

Владыка улыбнулся почти виновато.

– Тоскуете, матушка?

Досифея опустила глаза.

– Может, и плачете потихоньку?

– И плачу, владыко.

– Да, нелегок иноческий крест, особливо когда с младенчества не предуготовляешь себя к нему, не испытываешь тяги, – вздохнул митрополит Платон. – Избранным дается крест сей. Иные по случаю попадают в обитель. Я-то вот тоже монах… да какой из меня монах, хотя и сам с юных лет возжелал я сего пути… А вы-то, матушка, да…

Говорил он быстро, живо, и глаза его тихонько поблескивали.

– Да только на вас, мать Досифея, взглянуть достаточно лишь разок, дабы понять, что вы – Божия избранница. Не для моря житейского, не для суетного мирского жития – для подвига вас Господь предназначил. Неужели же вы думаете, что Он вас сюда определил, дабы помучить или наказать за что сурово? Он, Человеколюбец, за нас распятый? Думаю, что и не мне проповедовать вам о путях широких и узких, вы сами, матушка, меня, грешного, еще поучить можете.

– Слишком лестного мнения вы обо мне, владыка, – пробормотала Досифея.

– И-и, матушка! Или скажете, что не страдали? И о чем думали, страдая?

– Что терпеть нужно.

– Терпение… Вот оно, главное слово. Не пустое терпение, а с упованием, и твердым знанием, для чего живем, чего чаем, для чего страдаем. А вам не просто терпеть, вам терпением душу взращивать, от вас Господь немалого плода ожидает. А нынешняя немощь ваша для того, чтобы в ней крепость Божия проявилась. Справитесь, мать Досифея, не оставит Бог, и еще здесь, в этой жизни, сладостный плод Духа Святого ощутите. Сейчас потому враг так отчаянием вашу душу и гложет, что видит в вас монахиню добрую, и унынием хочет погубить. А вы еще и особо от всех – получается, что в затворе. Не случайно же…

Говорили они долго, и вроде бы ничего не сказал митрополит Платон, чего не вычитала бы Досифея у святых отцов, но от общения с жизнерадостным, доброжелательным ко всему миру владыкой, вдруг легче стало на душе бывшей принцессы Августы. Удушающая пустота пока еще медленно заполнялась созревающей надеждой на обретение не только покоя, но и того главного стержня, той опоры, без которой любая жизнь – не жизнь, а лишь томление или самообман. Мать Досифея принялась ревностно бороться с собой за свою же душу. То изнемогала в этой борьбе, то вдруг получала укрепление и утешение. Митрополит Платон теперь часто навещал ее, говорил с ней с духовных вещах, ободрял и укреплял.

…Однажды Досифея проснулась среди ночи с отчаянным чувством: «Все! Не могу больше!» Внутри все разрывалось и болело. Тяжело, мучительно плача, она поднялась с кровати и упала перед большой иконой Богородицы. Впервые она ощутила, что у нее не осталось ни капли сил. Впервые почувствовала себя беспомощной и ни на что не годной, способной лишь на одно – с горьким плачем умолять Владычицу: «Помоги!»

– Не могу так больше, не могу! – она совсем распростерлась на полу и рыдала. – Это предел… Если не поможешь, не спасешь, то без Тебя – ничего…

…Облегчение приходило постепенно и незаметно. Уже светало, и с первыми лучами, глянувшими в щель штор, Досифея, не перестававшая молиться, вдруг ощутила удивительную легкость, мир и успокоение. Как до этого ей не приходилось переживать такого отчаяния, как сегодня, так и нынешней легкости, света и радости никогда не приходилось испытывать. Никогда! Ничего подобного! И это блаженное чувство все ширилось и росло и наконец стало таким лучезарным и безграничным, всеохватывающим, что Досифея, не в силах выдержать его, вновь зарыдала, но теперь уже слезами радости, слезами благодарности, для которой не было слов. Она постигла сейчас, что это значит – Божия любовь…

С этой ночи жизнь ее изменилась. Росла и укреплялась в душе та опора, о которой она постоянно молилась, и об этом помнила мать Досифея в минуты все еще не отступающих соблазнов и борений. Она становилась настоящей монахиней, постигая, что смысл иноческой жизни – невозможное в миру соединение с Господом. И все, что свершалось потом с душой ее и сердцем, было сокровенной тайной инокини Досифеи…