Княжна Тараканова

– Я не могу вам сказать, князь, кто эта женщина. Она и сама не знает этого в точности. Я должен говорить с ней подробно…

Конечно, он приобрел навыки! Как-то совершенно неприметно оказалось так, будто многое зависит напрямую от Филиппа-Фердинанда. Михал принудил его, в сущности, и принудил с мягкостью и решимостью в одно и то же время, согласиться, смириться, по сути, с длительной беседой Михала и Елизаветы, беседой, когда они останутся один на один…

* * *

…Малой свечкой она зажигала большие свечи в канделябрах. Она не хотела звать слугу.

– Теперь мы будем друг с другом, – сказала она. – Все, что случалось, покамест мы были порознь, не в счет!

В ее кабинете посверкивали в шкафу корешки книг…

– Не знаю, не знаю… – произнес он, почему-то рассеянно. Она подошла к нему, протянула руки кверху, к его лицу, охватила его лицо ладонями и сказала, скороговоркой:

– Нет, нет, нет! Всегда друг с другом!..

Он улыбнулся и стал целовать ее. Потом легонько подтолкнул ее от себя:

– Нет, не сейчас. Мне надо говорить с тобой.

– Князь не верит мне, – сказала она. А он сказал, что это все равно.

Быстрыми движениями он сбросил шелковый аби и жилет, шитый золотыми нитками. Она смотрела. Он остался в белой рубашке. Видно было, какой высокий и худой. Она потрогала мышцы его живота под этой тонкой тканью батистовой рубашки. Мышцы живота были теплыми, гладкими и немножко мягкими ее пальцам, подавались под кожей, это кожа была теплая и гладкая… Она, конечно, сразу должна была увидеть его тонкие висячие усы, но отчего-то заметила только сейчас.

– Ты уже не бреешься? – спросила она. Он сказал, что ведь подбородок и щеки он бреет.

Она сейчас думала наивно, как девочка, и подумала, что не скажет ему, не расскажет, как болела плохой болезнью. Зачем? Она же выздоровела. Зачем говорить совсем лишнее? Она и не будет говорить…

Она надела простое платье. Франциска застегнула пуговки на спине. Елизавета заплела волосы сначала в две косы, потом расплела две косы и заплела одну. Когда-то она заплетала волосы в косы, в одну или в две…

Потом говорили, будто все длилось много дней, а на самом деле все происходило очень быстро. Жизнь ее снова побежала вперед, резвыми молодыми ногами, помчалась. Это было хорошо. Косые, темные-темные глаза блестели… Он сказал, что с ней хочет познакомиться князь Радзивилл. Она понимала, что Михал говорит не просто так, но все же сказала правду, выглядевшую как проявление кокетства:

– Мне совсем не хочется знакомиться с ним, я разочаровалась в князьях…

– Это важное дело, – сказал он, произнося слова быстро, как юноша, решившийся на авантюру и в то же время желающий, чтобы его речь была небрежной и легкой… – …важное дело…

Она понимала, что это самое «важное дело» все равно будет ей изложено, и, конечно, она будет участвовать в этом деле. Так будет. Да. Но пусть потом это будет…

– Расскажи, где ты был, – попросила она. – Почему ты не спрашиваешь, где была я? Ты любишь меня? Еще любишь?

– Люблю, – отвечал он быстро и небрежно. – Не все ли равно, где ты была. Ты никуда не можешь уйти от меня. Ты не спрашивай, где я был, почему ушел, зачем вернулся. Что это может изменить? Все остается…

Она еще раз посмотрела на него очень пристально. Что-то было в его лице… такое… кажется, не видала прежде… Это были золотые серьги в его ушах. Вдруг его проколотые мочки с серьгами попадали в яркий свет больших свечей и начинали сверкать огоньками…

Он стал рассказывать, что видел много интересного; рассказал, как приехал в Веймар и что Веймар – Афины Германии…

– …у меня было письмо, рекомендательное письмо от барона Франкенбурга, министра готского герцога. В Веймаре я говорил с Виландом, с Гердером[67] и с этим молодым, самым сейчас модным среди печальных дам и восторженных юношей… Гете…

Но она не читала «Страдания молодого Вертера»…

А его, более, чем Гете, Гердер, Виланд и Веймар – германские Афины, поразила случайно попавшая ему в руки зачитанная рукопись неизвестного ему малоросса. Это было, кажется, в Пинске… Рукопись была – диалог на малороссийском языке, писанный под явным влиянием Платона и стоиков. Это, эту рукопись малоросса по имени Григориус Сковорода[68], возможно было полагать наивной, но в ней что-то такое было, была фраза: «Мир ловил меня, но не поймал»…

Михал стал говорить ей, что в России сейчас худо: императрица ввязалась в войну с турецким султаном…

– Об этом я слышала! – перебила Елизавета. – Фридрих Прусский острил сардонически, что в этой войне слепой может победить одноглазого!..