Князья тьмы. Пенталогия

Развернувшись и оставив позади Рубленую Сечь, машина стала возвращаться по дороге в Пилькамп, через Гару и Дун-Диви. Герсен уставился невидящими глазами на кривую вереницу уличных фонарей, тянувшуюся вдоль озера к Старому городу. Мрачные размышления Герсена прервались, когда он снова заметил светящуюся вывеску: «ШАТЕР ТИНТЛЯ». Как прежде, цветные огни и пляшущие тени мелькали в окнах верхнего этажа. Еще не остывший труп Тинтля лежал на холодной земле в Рубленой Сечи, а у него в трактире кто-то что-то праздновал.

В голове у Герсена возникло щекочущее ощущение, словно вызванное каким-то зловещим излучением. Пару секунд он сидел, нерешительно выпрямившись, после чего приказал водителю остановиться: «Подождите меня здесь, я скоро вернусь».

«Слушаюсь».

Герсен перешел на другую сторону улицы. Из «Шатра Тинтля» доносились приглушенные звуки пьяного веселья: пискливые трели, ритмичный перестук, нестройный гул голосов и, время от времени, взрывы глупого смеха. Герсен распахнул створки входной двери. Женщина в черном, стоявшая за стойкой пивного бара, встретила его каменным взглядом, но ничего не сказала.

Герсен поднялся по лестнице на верхний этаж. Вступив в трактирный зал, он оказался за тремя плотными рядами спин, сутулых плеч и голов, казавшихся темными силуэтами на фоне пульсирующего розового света.

На эстраде в центре помещения приплясывали два музыканта — один стучал по барабанам, другой наигрывал на визгливой свирели. Ниже, в промежутках между бритыми головами с серьгами, болтающимися на удлиненных мочках ушей, можно было заметить по-старчески морщинистого юношу, выделывавшего курбеты в обнимку с усатой надувной куклой в черное платье даршской старухи. Он протяжно распевал настойчивым гнусавым голосом частушки на даршском жаргоне[31], не всегда понятном Герсену:

«Я прозрел в шатре Гаггара, прислонясь к стволу нефара,

Запивая мутным пивом жгучий привкус ахагара:

Курам на смех срам, вестимо, весь скукожился крючком,

Но прошла китчета мимо — он расправился торчком!

Весь Дар-Сай — моя родня, я не помню племени,

Все, что было до меня — пустая трата времени... Эх!

Чельты в спальне раздевались, щеголяли голышом,

Бессердечно издевались над несчастным малышом:

По ночным шатрам я шлялся, опьяненный Мирассу[32],

Хоть одну поймать пытался за блестящую косу!

Пусть усов у чельты нету, резвость ног ее спасет,

Что не скажешь про китчету — там, где надо, ус растет... Эй!

Где китчеты греховодят, почему их нет в шатрах?

По ночам куда уходят, забывая стыд и страх?

За бугор Сатира Келли, к роднику Беремой Клячи

Озорницы улетели порезвиться, не иначе,

По равнине Многочленской разбежались... Ох, как трудно

Совладать с натурой женской, извращенной и паскудной... Ой!

Недотепой от бича я под лучами Мирассу

Убежал в пустыню, чая встретить девицу-красу —

Но хуница с тяжким задом, с рожей, как у индюка,

Изловила из засады недотепу-дурака!

Старой ведьме стало скучно, поиграть решила в прятки —

Я пропал в объятьях душных пышноусой свиноматки... Ох!

Без конца по мне скакала и сосала-целовала

И до блеска натирала, и всего ей было мало,

И опять меня дразнила и мотала-теребила,

А в песках уже всходило беспощадное светило —

Бледный, потный, чуть дыша от полуденного жара,

Как раздавленная вша, я приполз в шатер Гаггара... Тьфу!

Облысел, заматерел я, приобрел мужскую стать,

Двадцать пять китчет пригрел я прежде, чем устал считать.

Безмятежно и невинно, ставку выиграв в хадол,