Книга 1000 Грехов

Обычно я бы и не подумал его расспрашивать. Дал бы доллар, чтобы избавиться от него, или просто прошел бы мимо, не обратив внимания. Но один из значков на его пиджаке замедлил мое движение на некий сюрреалистичный миг, какие обычно возникают от галлюциногенов, алкоголя или реально хорошей травы, но ничего такого я в тот день не употреблял. Сама абсурдность этого мига заставила меня замереть, уставившись на значок, пришпиленный на его лацкан. На нем говорилось: "Мясо - это убийство".

Я все смотрел на значок на кожаном пиджаке: с этим лицемерием стоило разобраться, прежде чем идти дальше. Этот изнеженный уродец имел в виду, что есть корову - грех, а забивать ее и пускать шкуру на одежду - нет? Мне было интересно, сочтет ли он менее жестоким, если я убью его и сдеру кожу, чтобы сделать пару ботинок или клевую мотоциклетную куртку, если только я избавлю его от оскорбления каннибализацией?

Я решил уйти и не спорить с мелким анемичным фанатиком. Я проглотил свою ярость и собрался обойти его, не совершив ничего антисоциальнее презрительной усмешки, но еще один пропагандистский значок привлек мое внимание. Значок какой-то организации "За выбор" с надписью: "Я трахаюсь ради оргазма, а не зачатия". До того мига у меня в жизни не было гомосексуальной мысли. Но если убрать запреты и заповеди, то не останется причин не трахнуть мелкого уродца в задницу. Я хотел доказать, что он прав.

Винить он может только себя. С его тупого вопроса все началось. С того грязного ведерка, наполненного пригоршнями мелочи и мятыми долларовыми купюрами, которым он помахал перед моим лицом, попрошайничая на самую абсурдную из причин.

- Пожертвуете на спасение Колокола Свободы?

Я впервые спросил себя: Почему? - и сразу после этого мир изменился.

Остановив вторжение этой ложной идеологии простейшей из защит - прямым вопросом, - я тут же задумался, от какого еще ментального мусора я могу очистить разум силой этого вопроса? Сколько еще идей я принимал лишь потому, что многие принимали их до меня? Скажи мне кто-то, что правду можно найти голосованием большинства, я бы рассмеялся ему в лицо, но столь многие из моих, так называемых "знаний" были обретены таким путем, в силу того, что многие в это верили без единого разумного довода или надежного доказательства. Сколько всего я принял на веру из-за авторитета сторонников этих убеждений? Мой отец разбирался во многих вещах, но принимать на веру его слова о самой природе мироздания, конечно, было бы глупо. Многие ли из моих убеждений сводились просто культурными устоями и традициями, без малейшей опоры на факты? Скольких меняющих жизнь убеждений я придерживался лишь потому, что мой отец держался их, как и его отец, и отец его отца до него?

Стоя посреди тротуара, пока толпа клубилась вокруг, я посмотрел на этого человека со смешной брошюркой и тут же почувствовал себя отделенным от всех вокруг. У них были раковины намеренного и добровольного невежества, убеждений без доказательств, и в их глазах, подобно слепящему свету, сияла вера, не пропускавшая ни единого контраргумента. И за несколько ударов сердца, за время, которое понадобилось моим губам, чтоб породить один разрушительный, освобождающий вопрос, я свою раковину утратил, свет погас в моих глазах. Я мог видеть все, и меня это ужасало.

Я уже пропалывал свой разум, отсекая все убеждения острым лезвием знаний, позволяя им выпасть обратно в эфир, из которого они пришли. Я был парализован, поглощен размахом этого действа. Мой ум мчался по обширному складу убеждений и воззрений, как газонокосилка, и немногое устояло перед его натиском. Я помнил, как читал в колледже Декарта. Вспомнил его формулу "знание = убежденность". В том, что может быть подвергнуто сомнению, уверенности быть не может, а потому это не знание. Я обнаружил, что практически все вызывает вопросы, сомнения, опровержения. И неизбежно зашел в тот же тупик, что и Декарт: "Cogito ergo sum". "Я мыслю, следовательно, я существую". Я мог быть полностью уверен в существовании себя самого, но не в существовании любого другого существа или предмета.

Из этого факта родилось заключение, атаковавшее саму мою волю к жизни. Я обнаружил, что все, что я считал хорошим и правильным, покоилось на фундаменте надежд и страхов, предрассудков и фантазий. И я стоял там, как придурок, повторяя пару идей, возникших из пепла всех остальных.

Ничто не вечно. Ничто не гарантировано. А значит, и делать ничего не стоит. Но тогда… и не делать что-то смысла нет. Если не существует ничего, кроме меня, да и сам я эфемерен, то все стремления глубоко бесцельны. Зачем удерживаться от чего бы то ни было, если любые действия в конечном итоге бессмысленны? И какого черта мне волноваться о спасении проклятого Колокола Свободы?

В центре этой суетливой толпы работающих с девяти до пяти, спешащих пожрать масляной, жирной пищи, пока не закончился перерыв на обед, я застыл, пораженный силой собственного скептицизма. Внезапно их смешные движения стали непереносимым оскорблением всему разумному.