Книга 1000 Грехов

Я начал убивать их не для того, чтобы замести следы или избавить их от жизни с увечьями, как некоторые предполагали, но лишь потому, что хотел посмотреть, что еще смогу сделать со своей новообретенной свободой. Я трахал их живыми. Трахал их трупы. Трахал их, пока они орали и корчились в смертной агонии. Просто, чтобы почувствовать, каково это. Чтобы познать секс, лишенный оков морали. Я трахал матерей и дочерей, отцов и сыновей. Жрал их заживо, вколачивая набрякший член им в дырки. Я резал их и вгрызался в них. Расчленял их и создавал скульптуры из их плоти. Забирался в их шкуру и пытался стать ими. Я пытался обвенчать их плоть с моей и объединить их боль и мое наслаждение в одно безумное ощущение. Я делал это, потому что мог, потому что это было моей мечтой, а я был единственным, кто реально существовал. Я прочесывал человечество, чтобы найти единственного, способного сопротивляться моей воле, оставляя позади кровавые ошметки провалившихся экспериментов.

Видишь ли, мне становилось одиноко. Если лишь мое сознание существовало в обширном вакууме, полном фантасмагорическими конструктами, выдернутыми из моего воображения, то жизнь была еще бессмысленней, чем я полагал изначально. Я убивал, чтобы найти того, кого убить не смогу. В королевстве слепых одноглазый не просто король, он - отдельный вид. Если я пробудился и все осознавал, то должны быть и другие? Но убийство за убийством, изнасилование за изнасилованием подтверждали мое одиночество. Вскоре я убедился, что нет никого, подобного мне, в целом мире, в целом мире нет никого, кроме меня.

Потому я и был так удивлен, когда детектив объявился посреди моего сна.

Я следил за новостями с тем же скептицизмом, что и за криками моих жертв. Я знал, что все это лишь в моей голове. Так что я слышал истории о типе с квадратной челюстью и широкими плечами, человеке-лидере, ведущем детективе, назначенном на это дело и призванном поймать "Оборотня с Главной улицы", как прозвала меня пресса, но внимания им почти не уделял. Его звали Джон Мэлис, и он походил на героя комикса или кинобоевика, а потому я тут же выкинул его из головы, как шальную фантазию, плод собственного воображения. Я подумал, что это мой разум ищет новые способы меня развлечь. Видите ли, даже из моего нового состояния ясности, было легко ускользнуть назад, в привычное подобное сну состояние, в котором пребывало остальное человечество. Нужно было хранить бдительность, чтобы помнить, что все это чушь. И я не допустил ошибки, увидев, как полиция прочесывает квартал, показывая мое фото. Я превратил их в птиц и обезьян. И смотрел, как они в панике разбегаются и мечутся от дома к дому. Когда детектив Мэлис постучал в мою дверь, я попытался стереть его целиком, представляя пустое место там, где он раньше стоял. Но стук продолжался. Эта иллюзия была основательнее прочих и требовала более прямого подхода. Я схватил топорик, которым зарубил старушку в "7-Eleven" - ее убийство детективы, без сомнения, и расследовали. Открыл дверь и попытался врезать ему прямо по черепу. Я был чертовски удивлен, когда пули ударили мне в грудь. Я пожелал, чтобы пушки стали розами, но пули продолжали лететь, так быстро, что я их не видел.

Объяснение было одно: каким-то образом я наткнулся на еще одно сознание. Детектив Джон Мэлис должен быть реальным человеком, а не еще одним сном, порожденным моим разумом. Вот и конец теории монотеизма.

* * *

Протрепавшись почти час, я, наконец, позволил журналисту заговорить. Я знал, что он хотел спросить. Естественно, все его реакции были предсказуемы.

- А как же я?

- В смысле, настоящий ли ты или плод моего воображения? - Я ухмыльнулся. Знал, что сейчас потрясу весь его чертов мирок! - Ты таков, каким я тебя создал.

Моя улыбка стала шире. Я и сам не знал, почему, но такие трюки все еще были забавны. Может, потому что, как выяснилось, люди моих снов казались обладающими самостоятельной волей и самосознанием. Они верили, что они живы. Я кайфовал, являя им лик их создателя. Я обожал выражение их глаз, когда они понимали, что автор их существования - безобидного вида "средний парень", на которого они и не глянули бы дважды, не будь он обвинен в тридцати или сорока убийствах.

Он знал, что я намерен сделать с ним нечто ужасное. Попытался снова закричать, но я вновь отобрал его гортань. Он знал, что я могу сотворить с ним что угодно, как ранее я, потянувшись своим разумом, заставил его плоть потечь, будто сироп. В жидкость, которая капала с его стула на пол, а потом затекала прямо в камеру, ко мне. А теперь я начал выкручивать и переделывать его плоть и кости, как глину, пока он старался закричать.

Я пересобрал его (за вычетом голосовых связок) и смотрел на его выпученные от страха глаза. Он повернулся, чтобы замолотить по запертой двери камеры, понимая, наконец, то, что все они понимали перед смертью, что все, сказанное мной, было правдой.