Книга апокрифов

― Очень тепло,  ― ответила Марфа.  ― Хорошо вам будет идти.

― Тепло, тепло,  ― возразил Лазарь.  ― Но там, на холмах Иерусалима, всегда дует холодный ветер.

― Я приготовила тебе теплый плащ,  ― сказала Марфа.

― Теплый плащ...  ― недовольно пробормотал Лазарь.  ― Вспотеешь в нем, потом обдует холодом, и готово! Ну-ка, пощупай, нет ли у меня жара? Не хотелось бы мне заболеть в дороге... на Марию надежда плохая... А какой Ему будет от меня толк, если я, например, заболею?

― У тебя нет жара,  ― успокаивала его Марфа, думая про себя: «Боже, какой стал Лазарь странный с тех пор... с тех пор, как воскрес из мертвых!»

― Тогда меня тоже продуло, когда... когда я так сильно занемог,  ― озабоченно произнес Лазарь; он не любил упоминать о своей смерти.  ― Знаешь, Марфочка, с той поры мне все что-то не по себе. Путешествие, волнение,  ― нет, это не для меня. Но я, конечно, пойду,  как только меня перестанет знобить.

― Я знаю, что пойдешь,  ― с тяжелым сердцем сказала Марфа.  ― Кто-то должен прийти Ему на помощь; ты ведь помнишь.  ― Он тебя... исцелил,  ― нерешительно добавила она, ибо и ей казалось неделикатным говорить о воскресении из мертвых.  ―  Знаешь, Лазарь, когда вы Его освободите, ты сможешь попросить, чтоб Он помог тебе –  если станет нехорошо... 

― Это верно,  ― вздохнул Лазарь.  ― Но что, если я туда не дойду? Что, если мы придем слишком поздно? Надо взвесить все возможности. И вдруг в Иерусалиме что-нибудь произойдет? Марфа, ты не знаешь римских воинов. О боже, если бы я был здоров!

― Но ты здоров, Лазарь,  ― с усилием произнесла Марфа.  ― Ты должен быть здоров, если Он тебя исцелил!

― Здоров,  ― с горечью протянул Лазарь.  ― Мне-то лучше знать, здоров я или нет. Скажу только, что с тех пор мне и минуты не было легко... Нет, нет, я Ему страшно благодарен за то, что он меня... поставил на ноги, не думай, Марфа. Но кто однажды познал это, как я, тот... тот... – Лазарь содрогнулся и закрыл лицо.  ― Прошу тебя, Марфа, оставь меня теперь; я соберусь с силами... только минутку... это, конечно, пройдет.

Марфа тихонько села во дворе; она смотрела в пространство сухими неподвижными глазами; руки ее были сложены, но она не молилась. Подошли черные курицы, поглядывая на нее одним глазом; но Марфа, против ожидания, не бросила им зерен, и они ушли подремать в полуденной тени.

На порог с трудом выбрался Лазарь, смертельно бледный, стуча зубами.

― Я... я не могу сейчас, Марфа,  ― запинаясь, выговорил он.  ― А мне так хотелось бы  пойти... может быть, завтра...

У Марфы сжалось сердце.

― Иди, иди, ляг, Лазарь,  ― с трудом вымолвила она.  ― Ты... ты не можешь никуда идти!

― Я бы пошел,  ― трясясь в ознобе, сказал Лазарь,  ― но если ты так думаешь, Марфочка... Может быть, завтра... Ты ведь не оставишь меня одного? Что я тут буду делать один!

Марфа поднялась.

― Иди, ложись,  ― проговорила она своим обычным грубым голосом.  ― Я останусь с тобой.

В это время во двор вышла Мария, готовая отправиться в путь.

― Ну, Лазарь, пойдем?

― Лазарю нельзя никуда,  ― сухо ответила Марфа. – Ему нездоровится.

― Тогда я пойду одна,  ― с глубоким вздохом молвила Мария.   ― Увидеть чудо.

Из глаз Лазаря медленно текли слезы.

― Мне очень хочется пойти с ней, Марфа, но я так боюсь... еще раз умереть!

1932

О пяти хлебах

...Что я против Него имею? Я вам скажу прямо, сосед: против Его учения я не имею ничего. Нет. Как-то слушал я Его проповедь и, знаете, чуть не стал Его учеником. Вернулся я тогда домой и говорю двоюродному брату, седельщику: надо бы тебе Его послушать; Он, знаешь ли, по-своему пророк. Красиво говорит, что верно, то верно; так за душу и берет. У меня тогда в глазах слезы стояли, и больше всего мне хотелось закрыть свою лавочку и идти за Ним, чтобы никогда уже не терять из виду. «Раздай все, что имеешь,  ― говорил Он,  ― и следуй за мной. Люби ближнего своего, помогай бедным и прощай тем, кто тебя обидел», и все такое прочее. Я простой хлебопек, но когда я слушал Его, то, скажу вам, родилась во мне удивительная радость и боль,  ― не знаю, как это объяснить: тяжесть такая, что хоть опускайся на колени и плачь,  ― и при этом так чудно и легко, словно все с меня спадает, понимаете, все заботы, вся злоба. Я тогда так и сказал двоюродному брату ― эх, ты, лопух, хоть бы постыдился, все сквернословишь, все считаешь, кто и сколько тебе должен, и сколько тебе надо платить: десятину, налоги, проценты; роздал бы ты лучше бедным все свое добро, бросил бы жену, детей, да и пошел бы за Ним...