Книга апокрифов

― Эмфизема легких,  ― бурчал местный доктор.  ― Другой бы еще выкрутился, но такой потрепанный caballero, как дон Хуан... Трудное дело, Лепорелло; сказать по правде, не нравится мне его сердце. Впрочем, это понятно:  после таких похождений in venere[60] (60) ― ярко выраженное истощение, господа. Я бы на твоем месте, Лепорелло, пригласил к нему на всякий случай священника; быть может, твой хозяин еще придет в сознание, хотя нынешнее состояние науки... ну, не знаю. Честь имею кланяться, caballeros.

Случилось так, что падре Хасинто уселся в ногах дона Хуана и стал ждать, когда пациент очнется; а сам тем временем молился за эту неисправимо грешную душу. «Ах, если бы мне удалось спасти душу этого закоренелого грешника,  ― думал добрый патер.  ― Его, кажется, здорово отделали – быть может, это сокрушит его гордыню и приведет чувства в состояние покаянного смирения. Не всякому доведется заполучить столь знаменитого и бессовестного распутника; да, братец ты мой, такой редкий случай не выпадал, пожалуй, и епископу Бургосскому. То-то будут шептаться люди  ― смотрите, вон идет падре Хасинто, тот самый, который спас душу дона Хуана...»

Падре вздрогнул и перекрестился:  с одной стороны, он опамятовался от дьявольского искушения гордыни, с другой стороны  ― увидел, что умирающий дон Хуан устремил на него горящий и словно насмешливый взгляд.

― Возлюбленный сын мой,  ― произнес достойный падре как только мог приветливее,  ― ты умираешь; очень скоро ты предстанешь перед престолом высшего судии, отягощенный всеми грехами, свершенными тобой за время своей гнусной жизни. Прошу тебя во имя любви господа нашего, сними их с себя, пока еще есть время; не подобает тебе отправляться на тот свет в нечистом рубище пороков, запачканном грязью земных деяний.

― Ладно,  ― ответил дон Хуан,  ― можно еще раз сменить костюм. Падре, я всегда стремился быть одетым соответственно обстоятельствам.

― Я боюсь,  ― заметил падре Хасинто,  ― что ты не совсем меня понял. Я спрашиваю тебя  ― не хочешь ли ты покаяться и исповедаться в своих прегрешениях.

― Исповедаться,  ― глухо повторил дон Хуан. – Хорошенько очернить себя... Ах, отче, вы и не поверите, как это действует на женщин!

― Хуан,  ― нахмурился добрый патер,  ― перестань думать о земном; помни  ― тебе надо беседовать со своим творцом.

― Я знаю,  ― учтиво возразил дон Хуан. ― И знаю также ― приличие требует, чтобы человек умирал христианином. А я всегда весьма старался соблюдать приличия... по возможности, отче. Клянусь честью, я открою все без лишних разговоров, ибо, во-первых, я слишком слаб, чтобы говорить длинно, а во-вторых, моим принципом всегда было идти к цели напрямик, коротким путем

― Я воздаю должное твоей решимости,  ― сказал падре Хасинто.  ― Но прежде, возлюбленный сын мой, приготовься как следует, вопроси свою совесть, возбуди в себе смиренное сожаление о своих проступках. Я же пока подожду.

После этого дон Хуан закрыл глаза и принялся вопрошать свою совесть, а падре стал тихо молиться, дабы бог ниспослал ему помощь и просветил его.

― Я готов, отче,  ― проговорил через некоторое время дон Хуан и начал свою исповедь.

Падре Хасинто удовлетворенно покачивал головой; исповедь казалась искренней и полной; в ней не было недостатка в признании лжи и кощунства, убийств, клятвопреступлений, гордыни, обмана и предательства... Дон Хуан и впрямь был великий грешник. Но вдруг он умолк, словно утомившись, и прикрыл глаза.

― Отдохни, возлюбленный сын,  ― терпеливо подбодрил его священник,  ― а потом продолжишь.

― Я кончил, преподобный отец,  ― ответил дон Хуан. – Если же я и забыл о чем-нибудь, так уж верно это какие-нибудь пустяки. Их господь бог милостиво простит мне.

― Как так?!  ― вскричал падре Хасинто.  ― Это ты называешь пустяками? А прелюбодеяния, которые ты совершал на каждом шагу всю свою жизнь, а женщины, соблазненные тобой, а нечистые страсти, которым ты предавался столь необузданно? Нет, братец, изволь-ка исповедаться как следует; от бога, развратник, не укроется ни один из твоих бесстыдных поступков; лучше покайся в своих мерзостях и облегчи грешную душу!

На лице дона Хуана отразилось страдание и нетерпение.

― Я уже сказал вам, отче,  ― упрямо повторил он,  ― что я кончил. Клянусь честью, больше мне не в чем исповедоваться.

В эту минуту хозяин гостиницы «Посада-де-лас-Реинас» услыхал отчаянный крик в комнате раненого.

― Господь с нами,  ― воскликнул он, перекрестившись,  ― сдается мне, падре Хасинто изгоняет дьявола из бедного сеньора. Господи боже, не очень-то мне по нраву, когда такие вещи происходят в моей гостинице.

Упомянутый крик продолжался довольно долго  ― за это время можно было бы сварить бобы, временами он переходил в приглушенные настойчивые уговоры, потом снова раздавался дикий рев; вдруг из комнаты раненого выскочил падре Хасинто, красный, как индюк, и, призывая матерь божию, кинулся в церковь. После этого в гостинице воцарилась тишина; только удрученный Лепорелло проскользнул в комнату своего господина, который лежал, закрыв глаза, и стонал.