Книга апокрифов

После обеда в город приехал падре Ильдефонсо, член Общества Иисуса,  ― он следовал на муле из Мадрида в Бургос; и так как день был слишком жаркий, падре Ильдефонсо остановился у дома священника и навестил отца Хасинто.

Падре Ильдефонсо был аскетического вида человек, высохший до того, что напоминал старую колбасу, с бровями, густыми, как волосы под мышкой отставного кавалериста.

Выпив вместе с хозяином дома кислого молока, иезуит вперил свой взор в отца Хасинто, который тщетно пытался скрыть, что он чем-то угнетен. Стояла такая тишина, что жужжание мух казалось почти громом.

― Вот в чем дело,  ― проговорил, наконец, измученный падре Хасинто.  ― Есть у нас здесь один великий грешник, находящийся при последнем издыхании. Знайте, дон Ильдефонсо, это  ― тот самый печальной известности дон Хуан Тенорио. У него здесь была какая-то ссора не то поединок  ― короче, я отправился исповедать его. Сначала все шло как по маслу; очень хорошо он исповедался, ничего не скажешь, но как дошло дело до шестой заповеди  ― так и заколодило, и я не добился от него ни слова. Говорит  ― ему не в чем каяться. Этакому-то безобразнику, матерь божия! Как подумаю, что он величайший развратник обеих Кастилий... ни в Валенсии, ни в Кадиксе нет ему равных. Говорят, за последние годы он соблазнил шестьсот девяносто семь девиц; из них сто тринадцать ушло в монастырь, около пятидесяти было убито в справедливом гневе отцами или супругами, и примерно у стольких же сердце разорвалось от горя. И вот представьте себе, дон Ильдефонсо, этакий сладострастник на смертном одре твердит мне в глаза, будто in puncto[61] (61) прелюбодеяния ему не в чем исповедаться! Что вы на это скажете?

― Ничего,  ― ответил отец иезуит.  ― И вы отказали ему в отпущении грехов?

― Конечно,  ― сокрушенно ответил падре Хасинто. – Все уговоры оказались тщетными. Я так говорил с ним, что и в камне пробудил бы раскаяние,  ― но на этого архибездельника ничто не действует. «Грешен, мол, в гордыне, отче, ― говорил он мне,  ― и клятвы преступал, все, что угодно; но о чем вы меня спрашиваете  ― об этом мне нечего сказать». И знаете, в чем загвоздка, дон Ильдефонсо?  ― вдруг вырвалось у падре, и он поспешно перекрестился.  ― Я думаю, он был связан с дьяволом. Вот почему он не может в этом исповедаться. Это были нечистые чары. Он соблазнял женщин властью ада.  ― Отец Хасинто содрогнулся.  ― Вам бы взглянуть на него, домине. Я бы сказал  ― это по его глазам видно.

Дон Ильдефонсо, член Общества Иисуса, молча раздумывал.

― Если вы хотите,  ― произнес он наконец,  ― я посмотрю на этого человека.

Дон Хуан дремал, когда отец Ильдефонсо тихо вступил в комнату и мановением руки выслал Лепорелло; потом иезуит уселся на стул в головах постели и стал изучать осунувшееся лицо умирающего.

После долгого молчания раненый застонал и открыл глаза.

― Дон Хуан,  ― мягко начал иезуит,  ― вам, вероятно, трудно говорить.

Дон Хуан слабо кивнул.

― Это не важно,  ― продолжал иезуит.  ― Ваша исповедь, сеньор Хуан, осталась неясной в одном пункте. Я не стану задавать вам вопросы, но, может быть, вы сможете дать понять, согласны ли вы с тем, что я вам скажу  ― о вас.

Глаза раненого почти со страхом устремились на неподвижное лицо монаха.

― Дон Хуан,  ― начал падре Ильдефонсо почти светским тоном.  ― Я давно уже слышал о вас и обдумывал  ― почему же вы мечетесь от женщины к женщине, от одной любви к другой; почему никогда вы не могли пребывать, не могли оставаться в том состоянии блаженства и покоя, которое мы, люди, называем счастьем...

Дон Хуан оскалил зубы в скорбной ухмылке.

― От одной любви к другой,  ― продолжал Ильдефонсо спокойно.  ― Словно вам надо было снова и снова убеждать кого-то  ― видимо, самого себя,  ― что вы достойны любви, что вы именно из тех мужчин, каких любят женщины,  ― несчастный дон Хуан!

Губы раненого шевельнулись; похоже было, что он повторил последние слова.

― А вы между тем,  ― дружески продолжал монах,  ― никогда не были мужчиной, дон Хуан; только дух ваш был духом мужчины, и этот дух испытывал стыд, сеньор, и отчаянно стремился скрыть, что природа обделила вас тем, что даровано каждому живому существу...

С постели умирающего послышалось детское всхлипывание.