Книга Асты

Я вчера разобрала все в комнате Mor, перетрясла все ее вещи. Ты знала про тайник в старинном черном дубовом столе? По бокам стола есть что-то вроде резного бордюра, и мне показалось, что с одной стороны он сильнее выдается вперед. Я потянула за бордюр и обнаружила ящик. Возможно, Mor сама о нем не знала, потому что там оказалась только очень старая фотография сепией. Ее сделали, наверное, еще до рождения Mor. Очень некрасивая толстая дама в кринолине сердито смотрит в камеру.

На столе лежала тетрадь. Конечно, я заглянула в нее, и когда увидела почерк Mor, во мне вспыхнула надежда. Вдруг там найдется что-то жизненно важное для меня? Например, о моем происхождении. В то же время я не решалась читать, ведь это личное. Но все-таки прочла одну страницу, а потом увидела дату — 1967 год. Значит, о моем рождении там ничего нет.

Я поняла, что это дневник, и почувствовала себя ужасно виноватой, Энн. Бедная дорогая моя мамочка, неужели мы с Торбеном уделяли ей так мало внимания, были заняты друг другом, что не замечали ее, поэтому она поднималась к себе и записывала свои чувства в дневнике…

Второе письмо было намного короче. Мне придется отложить возвращение, пока Свонни не приведет в порядок каретный сарай и то, что в нем обнаружила. О своей находке она писала мало:

Я нашла множество тетрадей, которые Mor, видимо, использовала для дневников. Кто бы мог подумать, что Mor вела дневники. Я пересчитала, их шестьдесят три. Они все на датском. Первый начат в 1905 году, еще до моего рождения. Они сильно отсырели, помялись и заплесневели. Но это сотни тысяч слов, тетради большие и толстые, и она писала на обеих сторонах листа. Разве это не удивительно?

Телефон зазвонил, когда я уже стояла в дверях, собираясь отправиться к Гордону на Родерик-роуд. Звонил Пол Селлвей. Я не сразу поняла, кто это. Я сказала, что не ждала его ответа. Кажется, он смутился, но затем задал вполне разумный вопрос.

— Зачем же тогда спрашивали?

— Наверное, чтобы что-нибудь сказать. Мне всегда было как-то не по себе оттого, что мама не научила меня датскому. У меня, видимо, есть какая-то подсознательная обида, которая ищет выхода. Так они это делали?

— Что делали?

— Учили вас датскому?

— Нет, к сожалению. Мама не умела говорить по-датски, а бабушке запрещала, даже насмехалась. Мама считала, если живешь в Англии, то должен говорить по-английски.

Пол замолчал, и пока я пыталась придумать ответ, заговорил снова:

— Но я говорю по-датски, более того — читаю и пишу. Это моя работа, я учился этому в университете.

— Я думала, что вы доктор.

— Только не медицины, — засмеялся он. — Мама говорит, что я доктор, но никогда не уточняет, что доктор филологии. Она хотела бы видеть меня практикующим врачом. Я преподаю в Лондонском университете скандинавские языки и литературу. Поэтому я вам и звоню. У меня такое чувство, что вы хотели попросить помочь с неопубликованными дневниками. Ваше письмо показалось мне печальным. Но, возможно, я ошибаюсь?

— Нет. Нет, вы не ошибаетесь.

Мы договорились встретиться на следующей неделе. Пол пригласил меня на ужин, но я отказалась. Наверняка там будет его жена, и хотя у меня нет никакого желания вмешаться в их отношения, никакой враждебности по отношению к миссис Селлвей, я слишком часто оказывалась третьим лишним во время ужина с семейными парами. В каком-то смысле это мне предстояло и сегодня вечером. Пол согласился приехать на Виллоу-роуд, где находились дневники.