Книга Балтиморов

Они сдержали слово. Я снова встретил своих обожаемых кузенов в Монклере, в кабинете, который устроила мне мать. Едва я уселся за стол, как они уже кружили вокруг меня. Точно такие, какими я всегда их знал, — шумные, великолепные, излучающие тепло и ласку.

— А у тебя в кабинете совсем неплохо, — заявил Гиллель, развалившись в кресле.

— А у твоих родителей хорошо, — подхватил Вуди. — Почему мы раньше здесь не бывали?

— Не знаю. И правда… Надо было вам приехать.

Я показывал им наш квартал, мы ходили по Монклеру. Они говорили, что тут красиво. Наша троица вновь была вместе, и я был невероятно счастлив. А потом мы возвращались в кабинет, и я писал дальше.

Все прекращалось, когда в дверь заглядывал отец:

— Маркус, два часа ночи… Ты все еще работаешь?

Они исчезали в щелях паркета, как перепуганные мыши.

— Да, скоро пойду спать.

— Я не хотел тебе мешать. Просто увидел свет и… Все в порядке?

— Все в порядке.

— Мне послышались какие-то голоса…

— Да нет, это, наверно, музыка.

— Наверно.

Он подходил и целовал меня:

— Спокойной ночи, сынок. Горжусь тобой.

— Спасибо, па. И тебе спокойной ночи.

Дверь за ним закрывалась. Но их здесь уже не было. Уходили. Они были нездешние.

* * *

С января по ноябрь 2005 года я без перерыва писал в своем кабинете в Монклере. И каждые выходные ездил в Балтимор проведать дядю Сола.

Из всех Гольдманов только я виделся с ним постоянно. Бабушка говорила, что это выше ее сил. Мои родители пару раз съездили к нему, но, по-моему, им было тяжело смириться с тем, что случилось. К тому же смотреть на дядю Сола, превратившегося в тень самого себя, никуда не выходившего из «Марриотта», было невыносимо.

В довершение всего в феврале решением дисциплинарного совета дядю Сола исключили из коллегии адвокатов Мэриленда. Отныне Великий Сол Гольдман уже никогда не будет адвокатом.

Я ничего от него не хотел, приезжал просто так. Даже не предупреждал его о своем приезде. Выезжал на машине из Монклера и катил в «Марриотт». Это повторялось столько раз, что в отеле я чувствовал себя как дома; служащие называли меня по имени, я проходил прямо на кухню и заказывал все, что хотел. Поднимался на восьмой этаж, стучался в дверь его номера, и он открывал — унылый, помятый, в неглаженой рубашке. В номере фоном бормотал телевизор. Он здоровался со мной так, словно я вернулся с соседней улицы. Я не обращал на это никакого внимания. В конце концов он прижимал меня к себе и шептал:

— Марки, милый мой Марки! Как я рад тебя видеть.

— Как дела, дядя Сол?

Нередко я задавал этот вопрос в надежде вновь увидеть его непобедимым, смеющимся над любыми невзгодами, как во времена нашей утраченной юности. Пусть он скажет, что все прекрасно. Но он качал головой и отвечал:

— Это какой-то кошмар, Маркус. Кошмарный сон.

Потом садился на кровать и брал телефон, позвонить на ресепшн.

— Ты на сколько приехал? — спрашивал он.

— На сколько скажешь.

Я слышал, как администраторша снимала трубку, и дядя Сол говорил:

— Приехал мой племянник, мне нужен еще один номер, пожалуйста.

Потом оборачивался ко мне:

— Только до конца выходных. Тебе надо писать, это важно.

Я никак не мог понять, почему он не возвращается домой.

А потом, в начале лета, решив побродить по Оук-Парку в поисках вдохновения, я с ужасом увидел перед домом Балтиморов фургон, перевозивший вещи. Туда вселялось другое семейство. Муж руководил двумя здоровенными грузчиками, тащившими какую-то доску.

— Снимаете? — спросил я.

— Купил, — ответил он.

Я немедленно вернулся в «Марриотт».

— Ты продал дом в Оук-Парке?

Он печально посмотрел на меня:

— Ничего я не продавал, Марки.

— Но туда въезжает какое-то семейство, и они говорят, что купили дом.

Он повторил:

— Я ничего не продавал. Банк наложил на дом арест.

Я был совершенно оглоушен.

— А мебель?

— Я все вывез, Марки.

До кучи он сообщил, что сейчас продает дом в Хэмптонах, чтобы было на что жить, а скоро избавится и от «Буэнависты». На вырученные деньги он собирался начать новую жизнь и купить где-нибудь новый дом. Я не верил своим ушам:

— Ты уезжаешь из Балтимора?

— Мне здесь нечего больше делать.

От былого величия Гольдманов-из-Балтимора скоро не останется ничего. Моим единственным ответом жизни была моя книга.

Только в книгах
Все можно стереть,
Все можно забыть.
Все можно простить.
Все можно восстановить.

Сидя в своем кабинете в Монклере, я мог вечно воскрешать счастье Балтиморов. Мне даже не хотелось выходить из комнаты, а если действительно возникала нужда отлучиться, меня с еще большей силой тянуло назад, к ним.

Возвращаясь в Балтимор, в «Марриотт», я отвлекал дядю Сола от телевизора тем, что рассказывал про свою будущую книгу. Его она страшно интересовала, он все время о ней заговаривал, спрашивал, как движется дело и нельзя ли ему поскорей прочесть из нее кусочек.

— Про что твой роман? — спрашивал он.

— Про трех кузенов.

— Про трех кузенов Гольдманов?

— Про трех кузенов Гольдштейнов, — поправлял я.

В книгах те, кого больше нет, встречаются снова и обнимают друг друга.