Книга Балтиморов

— Довольно, вы переходите всякие границы. Я вас выслушал, с меня хватит.

— Знаете что, Стив, это с меня хватит! Катитесь вы в жопу!

— Что, простите? Вы совсем спятили? Я напишу докладную, Огастес. Вам тоже не поздоровится!

— Можете писать, что хотите. Я сваливаю. Не желаю иметь отношения к вашей говенной системе, которая только и может, что лишать двух пареньков их мечты! Я увольняюсь, и больше вы меня не увидите!

Он вышел, со всей силы грохнув дверью, и в тот же день написал заявление об уходе, требуя до срока отправить его в отставку.

На следующих выходных Вуди пришел к нему домой и увидел, что тот грузит вещи в свой автокемпер.

— Мистер Бендхэм, не уезжайте… вы нужны команде.

— Команды больше нет, Вуди, — ответил Бендхэм, не отрываясь от дела. — Мне уже давно надо было отойти от дел.

— Я пришел попросить прощения. Это все из-за меня.

Бендхэм поставил коробку на землю.

— Нет, Вуди, вовсе не из-за тебя. А из-за этой говенной системы! Из-за этих тухлых преподов. Это мне надо просить у тебя прощения, Вуди. Я, дурак, даже не сумел отстоять вас с Гиллелем.

— И вы сбегаете?

— Нет, ухожу в отставку. Поезжу по стране, к лету буду на Аляске.

— Вы смываетесь в вашем чертовом доме на колесах, чтобы не видеть реальности, тренер.

— Вовсе нет. Мне всегда хотелось путешествовать.

— У вас вся жизнь впереди, чтобы съездить на эту вашу паршивую Аляску!

— Жизнь не такая уж длинная, мой мальчик.

— Достаточно длинная, чтобы вы побыли с нами еще немножко.

Бендхэм крепко взял его за плечи:

— Не бросай футбол, мой мальчик. Не ради меня, не ради Бардона, только ради себя и никого больше.

— Да пошел он, этот футбол! На фиг мне болтаться в этом говне!

— Нет, не пошел! Футбол — это вся твоя жизнь!

* * *

Семейная жизнь Патрика и Джиллиан после смерти Скотта дала трещину.

Джиллиан не смогла простить мужу, что он поощрял Скотта в его занятиях футболом. Ей надо было подумать, хотелось побыть одной. А главное, она больше не могла жить в Оук-Парке. Через месяц после похорон Скотта она решила вернуться в Нью-Йорк и сняла квартиру на Манхэттене. Александра поехала с ней. Они перебрались в Нью-Йорк в ноябре 1995 года.

Родители разрешили мне провести в Оук-Парке уикенд перед их отъездом, чтобы я мог попрощаться с Александрой. Это были самые печальные дни, прожитые мною в Балтиморе.

— Это та девочка, что тебе пишет? — спросила мать по дороге на вокзал в Ньюарке.

— Да.

— Когда-нибудь вы еще встретитесь.

— Сомневаюсь.

— А я уверена, что встретитесь. Не грусти так, Марки.

Я пытался убедить себя, что мать права, что если у нас с Александрой все по-настоящему, то судьба непременно нас сведет, но всю дорогу до Балтимора у меня щемило сердце. А в тетиной машине я сидел повесив голову, мне даже не хотелось приветствовать патрульных.

Она уехала назавтра, в субботу, на машине матери, в сопровождении похоронной процессии из двух фургонов с вещами. Последние часы мы провели вместе в ее абсолютно пустой комнате. От ее присутствия там не осталось ни следа, разве что дырочки от кнопок, которыми были приколоты к стене афиши ее любимых певцов. Даже гитара исчезла.

— Не могу поверить, что уезжаю, — прошептала Александра.

— Мы тоже, — сдавленно отозвался Гиллель.

Она широко раскинула руки, и мы все трое, Вуди, Гиллель и я, кинулись к ней в объятия. Ее кожа пахла теми же чудесными духами, ее волосы — тем же абрикосовым шампунем. Мы закрыли глаза и с минуту постояли так. Пока с первого этажа не донесся голос Патрика:

— Александра, ты наверху? Пора ехать, грузчики ждут.

Она спустилась по лестнице, а за ней и мы, повесив головы.

На улице она попросила сфотографировать нас всех вчетвером. Ее отец запечатлел нас вместе перед их бывшим домом.

— Я вам пришлю фото, — пообещала она. — Мы будем друг другу писать.

Она в последний раз по очереди обняла нас всех.

— До свидания, милые мои Гольдманы. Я вас никогда не забуду.

— Ты всегда будешь членом Банды, — сказал Вуди.

Я увидел, что на щеке Гиллеля поблескивает слеза, и вытер ее большим пальцем.

Мы, словно в последнем почетном карауле, стояли и смотрели, как она садится в машину матери. Потом машина тронулась и медленно покатила по аллее. Она долго махала нам рукой. Она тоже плакала.

В последнем порыве страсти мы вскочили на велосипеды и проводили машину до конца квартала. И видели, как она в салоне вытащила листок бумаги и что-то на нем написала. Потом приложила бумажку к заднему стеклу, и мы прочли:

Я люблю вас, Гольдманы.

17

Я никогда никому не рассказывал, что происходило в ноябре 1995 года, после переезда Александры и ее матери в Нью-Йорк.

После похорон Скотта мы все время созванивались. Она просила позвать меня, и я чувствовал, что раздуваюсь от гордости. Она говорила, что не может уснуть, когда в комнате никого нет, и мы, звоня друг другу, клали трубку рядом с подушкой, пока спали. Иногда мы оставались на линии до утра.

Мать, получив квитанции за телефон, устроила мне скандал:

— О чем можно говорить часами?

— Мы про беднягу Скотта, — объяснил я.

— Ох, — обескураженно вздохнула она.