Книга Балтиморов

Каждое утро я покидал свой бока-ратонский рай и пробирался через джунгли Майами на тихие улочки Коконат-Гроув. Всякий раз, подъезжая к дому, я не мог избавиться от ощущения, что он здесь, ждет меня на террасе, как ждал в прошлые годы. Но запертая дверь, которую приходилось открывать ключом, и дом, где, несмотря на регулярные визиты домработницы, стоял затхлый запах, быстро возвращали меня с небес на землю.

Начал я с самого легкого — одежды, полотенец, кухонной утвари; все это я сложил в коробки и отдал в благотворительный фонд.

Дальше встала более сложная проблема: мебель. Я понял, что каждое кресло, каждая ваза или комод напоминают мне о нем. Он ничего не сохранил на память об Оук-Парке, но за последние пять лет я столько времени провел с ним в этом доме, что у меня наросли собственные воспоминания.

Потом дошло дело до фотографий и личных вещей. Я вытаскивал из шкафов целые коробки семейных снимков. Погружался в эти фото, как в бассейн времени, и чувствовал что-то похожее на счастье от встречи с Гольдманами-из-Балтимора, которых больше не осталось на свете. Но чем глубже я погружался, тем больше вопросов теснилось у меня в голове.

Иногда я делал перерыв и звонил Александре. Она редко снимала трубку. А когда снимала, мы молчали. Я говорил только:

— Привет, Александра.

— Привет, Марки.

И больше ничего. Думаю, нам обоим столько нужно было сказать друг другу, что мы даже не знали, с чего начать. Семь долгих лет мы разговаривали каждый день, без исключения. Сколько вечеров мы провели за разговорами! Сколько раз, когда я водил ее куда-нибудь ужинать, мы оставались в ресторане последними и все разговаривали, а служители уже подметали зал и готовились закрывать! Нам так долго друг друга не хватало; с чего же нам начать рассказывать, что с нами было? С молчания. С могучего, почти магического молчания. С того молчания, какое излечило все раны после смерти Скотта. В Коконат-Гроув я садился на террасе или под козырьком на крыльце и воображал себе Александру в ее гостиной в Беверли-Хиллз, с огромными окнами во всю стену и видом на Лос-Анджелес.

Однажды я все-таки нарушил молчание.

— Я хочу быть с тобой, — произнес я.

— Зачем?

— Мне страшно нравится твой пес.

Она расхохоталась:

— Дуралей.

Я знаю: произнося это слово, она улыбалась. Как улыбалась долгие годы всякий раз, когда я валял дурака.

— Как поживает Дюк? — спросил я.

— Прекрасно.

— Я по нему скучаю.

— Он по тебе тоже скучает.

— Может быть, когда-нибудь мы с ним повидаемся.

— Может быть, Марки.

Я сказал себе, что, пока она называет меня «Марки», надежда есть. Потом я услышал всхлипы. Больше она не сказала ни слова. Я понял, что она плачет. Злился на себя за то, что доставляю ей столько горя, но отказаться от нее не мог.

Внезапно в трубке послышался какой-то шум, хлопнула дверь. Потом раздался мужской голос. Кевин. Она сразу нажала на отбой.

По-настоящему мы поговорили примерно неделю спустя, после того как я нашел у дяди Сола статью про Вуди из «Мэдисон Дейли Стар», с его фотографией вместе с Гиллелем, дядей Солом и тетей Анитой.

Я послал ей эсэмэску:

У меня к тебе важный вопрос по поводу учебы в Мэдисоне.

Она перезвонила через несколько часов. Звонила из машины, и я подумал, что она, наверно, нарочно уехала из дому, чтобы поговорить без помех.

— Ты хотел у меня что-то спросить, — сказала она.

— Да. Интересно, почему мне ты запретила поступать в Мэдисон, а Вуди и Гиллелю — нет?

— Это и есть твой важный вопрос, Маркус?

Мне не нравилось, когда она называла меня «Маркус».

— Да.

— Но, Маркус, откуда же мне было знать, что они отправились учиться в Мэдисон из-за меня? Да, я очень обрадовалась, когда первый раз увидела их в кампусе. После нашей встречи в Хэмптонах я относилась к ним очень нежно. Когда мы бывали втроем, в этом было что-то очень крепкое, сильное, и я проводила с ними большую часть свободного времени. Про их соперничество я узнала только потом.

— Соперничество?

— Марки, ты же все прекрасно знаешь. Да, они по-своему были соперниками. Это было неизбежно. Помню, как Вуди в Мэдисоне тренировался на износ. Он либо сидел на лекциях, либо шел на футбольную площадку. А если там его не было, значит, он бежал десять миль по лесу вокруг кампуса. Помню, я его однажды спросила: «Вуди, а зачем, собственно, ты все это делаешь?» Он ответил: «Чтобы быть лучшим». И я не сразу поняла, что он хотел сказать: он хотел быть лучшим не в футболе, он хотел быть лучшим в глазах твоих дяди с тетей.

— Лучшим? Лучше, чем кто?

— Чем Гиллель.

Она рассказала мне несколько эпизодов их соперничества, про которые я раньше не знал. Например, однажды Гиллель предложил Александре сходить с ним и Вуди на концерт одной группы, которая нам очень нравилась и которая выступала там проездом. В вечер концерта она обнаружила у входа в зал только Гиллеля. Он объяснил, что Вуди задержали на тренировке, и они провели вечер вдвоем. Назавтра, встретив Вуди, она сказала:

— Жаль, что тебя вчера не было на концерте. Очень было здорово.

— На каком концерте?

— А что, Гиллель тебе ничего не сказал?