Книга Белого

Прошло ещё много дней – а может и лет. Каждый последующий – был, как близнец, похож на предыдущий. Сиделка всё варила свой кофе и жарила яичницу. Я – всё так же ел и пил, молча глядя в окно. Как-то, она спросила меня:

– Я не понимаю, старый ты хрыч, как ты можешь смотреть в это окно, будто там что-то происходит. Я понимаю, если бы ты смотрел туда, как смотрят все старики – пустым, ничего не ищущим взглядом. Но ты – а я ведь совсем не дура – ты смотришь вглядываясь. Такие глаза – бывают лишь у смотрителей. Ты чего-то ждёшь?

Я посмотрел на неё.

– Корова ты дурная. Конечно, я жду – уже не помню, сколько жду. В моём положении – время измеряют по длине отросших волос, которые тебе лень стричь.

– Чего ты ждёшь?

– Тебе какое дело?

Она пожала плечами.

– Я живу с тобой – уже двадцать восемь сантиметров твоей бороды. Я тебе – как незаконная жена, которой ты никогда не сможешь обладать, потому что ты – не мужчина. И я хочу знать – я, которая готовит тебе еду и вылавливает вшей из твоей головы – кого ты ждёшь? Инспектора?

– Детектив вернётся сюда – ещё только один раз. И я совсем не жду его.

– Так… кого?

– Я жду её.

– Свою жену?! Ту шалаву, которая ни разу не пришла навестить своего мужа, когда тот лишился ног?!

– Не называй её шалавой, корова. Только я имел право так её называть.

– Она же мертва. Она уже давно как лежит в земле. Как же она сможет прийти к тебе?! Ты ждёшь впустую – полоумный полумуж.

Но корова проглотила язык, когда в дверь позвонили и за ней – оказалась она.

– Мать моя Аллах!

Она бы упала в обморок, но тогда пришлось бы чинить соседям потолок – и она сдержалась. Она просто села на стул и молча наблюдала за происходящим.

– Ты не ждал?

– Сама ведь, дура, знаешь – что ждал.

– И что ты хотел мне сказать?

Я прикусил язык, действительно не зная, что сказать.

– Я люблю тебя.

– Это всё?!

Я пожал плечами.

– А что ещё может сказать старик, который привязан к креслу и всего лишь к одному пейзажу?!

– Ты не старик – тебе нет и пятидесяти – тебе ещё жить и жить!

– Это меня и пугает…

– Разве, тебе не для чего жить.

Я грустно засмеялся.

– Посмотри на меня – для чего мне жить?

Она исчезла.

Как я очутился здесь? Среди этого прохладного, сонного чуда на старой улице, каждый кирпичик которой – полон историй, которые можно услышать, внимательно прислушавшись к ветру, поящего над крышами зданий?

Очень скоро – улица снова была полна людей, спешащих по одним им ведомым делам. Сиделка принесла мне кофе по-турецки и бутерброды с шоколадной пастой.

– Ешь. Ты давно не ел сладкого. Надеюсь, тебе понравится.

– Ты говоришь так, будто сама производила этот шоколад.

– Нет. Но я ходила за ним в магазин.

Я сделал глоток кофе и откусил хлеба с пастой. Разве может инвалид быть таким счастливым, когда ничего не произошло?! Я взглянул в окно – меня переполняла радость; радость и любовь ко всем людям, которые меня не знают, и которых не знаю я. Сколько же там было лиц! А всё равно – казалось одно. И только у меня одного не было лица – тот, кто смотрит, никогда не видит себя.

Я был освобождён от их замкнутого, плоского мира – и у меня под ногами была вечность. Я чувствовал себя вольным – у меня было больше свободы, чем у любого из них. И впервые за очень долгое время (не меньше полувека) я перестал себя жалеть. Когда-то давно, когда мои ноги ходили, я сражался за то, чтобы быть собой – мне особо никто и не мешал, потому что тогда – я был спокойным, тихим, замкнутым ребёнком. Затем, я боролся за то, чтобы остаться таким, каким я был – это уже было не просто; ежедневное общение с идиотами – кого угодно может вывести из себя, а затем сломить и сделать таким же дураком. Теперь – я принял то, что я есть.

Полоумный полумуж.

Всегда любил 2в1.

Я вдыхал аромат кофе и розы у себя на подоконнике. Дул лёгкий ветерок.

Я оказался снова стал двадцативосьмилетним контрабандистом, гуляющим по Андрасси утса в Будапеште: снег в тот день шел стеной – и ничего не было видно, а под руку, прижавшись ко мне, шла моя жена Анна и маленькая Маша чуть ли не впилась мне ладонь. Это было дно моего семейного счастья. Ничего не осталось от тех времён. Только площадь в конце улицы с её всадниками видели и помнят, как этот убогий человек любил жизнь; и готов был жить дальше ради любимой жены, поговаривая:

– А это – всё ты виновата. Говорил же – будет буря; говорил же: давай останемся в отеле и подождём часок. Нет – будем переться ни свет, ни зоря.

– Да закрой ты рот, придурок! Простудишься ведь!

– Нужно поскорее куда-нибудь заглянуть. Пофиг, что здесь всё в три раза дороже.

И мы заходим во внутрь ресторана. И пьём вино (Маша блаженно сёрбает апельсиновый сок). Когда проходит буря, все вместе идём на Площадь Героев. Оттуда – спускаемся к Дунаю по знакомой уже нам улице. Переходим берег. Подымаемся к замку на горе. А вечером, на корабле, стоим на верхней палубе и молча смотрим на ночной Будапешт с реки. В руках у нас шампанское; у Маши – сок.

И жизнь кажется короткой. И жизнь кажется волшебной.