Книга Белого

Мест в зале было с пять сотен. Не смотря на то, что все билеты были распроданы – добрая треть мест пустовала. В зале раздались бурные аплодисменты, когда на сцену с заранее приготовленными инструментами вышли музыканты и вокалисты в сопровождении своего дирижёра. Он выглядел так же, как и в барбер-шопе: уверенный в своих силах и гордый. Он поклонился во все сторону, глядя каждому зрителю в глаза и легко улыбаясь. Затем, он развернулся лицом к оркестру. Мне показалось, что в один миг его лицо изменилось в выражении – хоть я и не мог этого видеть – стало серьёзным и профессионально напряжённым; я видел выражение его лица через его затылок – я чувствовал его. Но, так или иначе, пора начинать.

Весь свет погас. Зал погрузился в непроницаемую тьму, которую можно было соскребать ложками и пробовать на вкус – она была горькой и с благородной кислинкой. Затем, из тьмы, в которой нельзя было различить ничего – выглянули руки дирижёра – только их и было видно во мраке. Затем, холодный и тёплый голубой цвет накрыл с головой выступивших один за другим вокалистов и солистов.

Но музыки не было.

Всё замерло, в ожидании указаний рук великого маэстро. И вот, они сделали плавное движение – и лёгкие женские голоса в сопровождении скрипок заиграли первую часть «Реквиема» – будто голоса эти доносились с самых глубин Рая.

От самого маэстро остались только руки – я не видел его тела: ни ног, ни головы, ни туловища – всё это было скрыто под плотным покровом мрака. И посреди океана ночи – был маленький островок голубого цвета; именно оттуда – доносилась музыка.

И вот – закончилась первая часть. Была, приблизительно, восьмая минута концерта – и вся сцена взорвалась под фортиссимо «Dies irae». День гнева.

Две минуты зал был охвачен адским красным цветом, заменившего голубой. Это было незабываемо – как будто весь мир горел у нас на глазах и один за другим исчезали целые народы. Но и этот хаос маэстро взял в свои руки и направил его – он управлял им, нераздельно властвуя и среди хора, и среди музыкантов, и среди зрителей этого невиданного зрелища. Через две минуты – с «днём гнева» было покончено. Но, воистину, это было лучшее исполнение этого произведения, которое я когда-либо слышал, и которое когда-либо услышу – оно смогла добраться до самых глубоких частей моей души и смогло поразить меня, наполнить собой до самых кончиков; а значит – это было настоящее искусство. Самое яростно. И самое живое.

Зал вновь окунулся в океан темноты, в которой были видны только руки старого маэстро. Он держал в них наши сердце и наши души – они были полностью в его власти. Но он бережен и ласков. Так длилось вплоть до «Лакримозы» – слёзной и самой знаменитой части «Реквиема». Он прочувствовал каждую ноты, каждой партии, будто сам играл на всех музыкальных инструментах, заменив оркестр. Он и был тем плачущим женским голосом. Я сто раз до этого слышал, как исполняют «Лакримозу» лучшие виртуозы; казалось, чуть ли не выучил её слова наизусть. Но сейчас, этот человек сделал невозможное: заставил меня поверить, что я слышу эту музыку впервые. Так – её действительно ещё не исполнял никто; наверняка – больше никогда и не исполнит. Это был один – всего один единственный раз, специально для нас здесь и сейчас.

Я думал: моё сердце и чувства заржавели, и я не способен ни на что, кроме горе и тоски. Но маэстро сделал невозможное во второй раз: я почувствовал, как по левой моей щеке, украдкой, проскользнула слеза.

Я вытер её ладонью и сказал шепотом самому себе:

– Для этого – и нужна музыка.

Затем, он снова будто взял нас всех разом. Так длилось целый час – и ни на секунду он не дал нам перерыва, не дал расслабиться. И вот, прозвучала последняя нота «Реквиема» – она всегда оставляет после себя чувство незавершённости, предлагая каждому слушателю закончить себя самому. Весь свет вдруг разом зажегся и оставаться в концертном зале было невыносимо. Мёртвый электрический свет слепил глаза; а на языке и в голове всё ещё оставались нотки божественной музыки – это было так прекрасно – и мир, не смотря на чудо, остался прежним.

Весь зал взорвался аплодисментами и криками: «Браво!». Дирижёр развернулся к залу лицом. Теперь, я легко мог разглядеть его уставшее и измученное лицо, державшееся, однако, стойко и по-прежнему гордо. Лица этих людей были такими обыкновенными – казалось, что я каждый день встречал их в столичном метро. Реальность оказалось не такой, какой я её себе представлял. Мне было легче поверить в то, что все звуки, что я слышал, возникали из пустоты. Что они возникали из рук мастера. В правой своей руке – он держал самую настоящую волшебную палочку, в умелых руках – способную творить чудеса…

На выходе я встретился с ним.

– Браво, маэстро, это было потрясающе, – только и сказал я.