Книга чародеяний

– Ну конечно, – тоном нетерпеливого учителя ответил посол. – А вы думали, сами по себе избавились от кошмаров? Ну-ну… Знаете, что я терпеть не могу? Добрые, хорошие, исцеляющие сны. Не потому что я такой злой человек, хотя об этом у вас наверняка имеется своё мнение… Такого рода сны отнимают немало сил, знаете ли. В молодости это не ощущалось так остро…

– А сны, в которых вы убиваете или мучаете людей, вас не истощают? – не сдержался Арман. Его резкость прошла незамеченной, во всяком случае пока.

– Наоборот, их силы переходят ко мне, – без особого восторга сказал Хартманн. – Но что такое сила, взятая во сне? Ерунда, которая выветрится за сутки. Сравните с мощью книги и поймёте, о чём я говорю.

Арман не знал, что на это сказать. Посол помогал ему, но только ради своих целей, стоит ли благодарить? О своих снах он догадался раньше: наверняка те кошмары, в которых были задействованы Юрген и господин писарь, не обошлись без Хартманна, его присутствие ощущалось – теперь это было очевидно – зримо и незримо, он владел ими обоими. Бесформенные кошмары под вопросом, сны про замок Хартманн насылать не мог, ведь он сам не знал, где пройдёт собрание. Эту часть своих сновидений Арман приписывал телесному предчувствию и угадал верно, хотя и не знал подходящих слов и терминов, чтобы объяснить как следует. Эльза фон Беккенбауэр назвала бы это судьбой.

– Что там у вас?

– «Детство и юность», – сказал Арман, проследив за взглядом Хартманна: фолиант находился в поле его зрения.

– Увлекательное чтиво, но не самое полезное. Я бы посоветовал вам сосредоточиться на более поздних частях, коль скоро пошли разговоры на такие темы. Или вы хотели что-то спросить?

Вопросов у Армана было множество, что по детству посла, что по вчерашнему дню, но с ним сыграло злую шутку хорошее настроение: отчего-то он решил, что может попробовать обмануть Хартманна. Поэтому он беспечно ответил:

– Нет, господин посол.

Хартманн оперся локтями на стол, удобно устроил острый подбородок в гнёздышке скрещенных пальцев и посмотрел на Армана из зеркала.

– Друг мой, я всё знаю.

Как бы Арман ни храбрился, в этот момент его пробрала дрожь. Роберт Хартманн отлично преуспел в своей ипостаси если не доброго, то хотя бы учтивого пожилого человека, поэтому выход из образа пугал по-настоящему. Что он имеет в виду? Планы самого Армана? Защиту Милоша? Только бы не второе.

– Гм, – Хартманн опустил голову и вчитался в какие-то свои записки. – Ах, вот оно. Давеча ваш приятель Клозе задал вам неудобный вопрос на немецком языке. Арман, вы не сочли это достаточно важным?

Проклятое пламя, вот что он имел в виду. У Армана и вправду была светлая идея выгородить Берингара, развести этих двоих как можно дальше друг от друга. Это давалось легко, пока Бер не подошёл к нему сам.

– Виноват, в самом деле не счёл, – соврал Арман, зная, что его голос звучит достаточно убедительно. Голос и доводы. – Я ответил так, как мы с вами репетировали, к тому же вопрос показался мне уместным и безопасным. Я был неправ?

– Вчера вы всё сделали правильно, – пожал плечами Хартманн, убирая бумаги со стола. – Сегодня… Скажем так, пытаться утаить что-то от меня – не уместно и не безопасно. Ладно, на первый раз поверю. Вы же, наверное, и так догадались, что у меня найдётся человек-другой в охране замка? Вот и славно. Надо же как-то пользоваться отцовским наследием, – с досадой пробормотал он напоследок и исчез.

Арман как можно быстрее убрал зеркало и отошёл от стола, словно боялся, что Хартманн достанет его оттуда. Значит, за пруссаками надо следить… Наверняка соглядатаи не знают, что под личиной их посла находится другой человек, в противном случае Роберт дал бы им прямые указания и никто не подпустил бы Милоша.

Вообще между ними всё было честно: ни Арман, ни Хартманн не говорили всего, хотя и объединились в причудливый союз, доверив друг другу самые страшные секреты. Арман не мог представить, чего Хартманн о нём ещё не знает – он весь состоял из любви к сестре, оборотничества и самоотверженного желания помогать другим, а не себе. Охарактеризовать самого посла так же коротко не выходило, то ли потому что он прожил втрое больше, то ли потому что втрое больше лгал. Оборотню казалось, что если и был когда-то настоящий Роберт Хартманн, то он остался восторженным мальчишкой тринадцати лет, показывающим сестре сны про единорога; но тут он, конечно, ошибался, потому что никого из нас не определяет один год жизни или даже одно десятилетие. Роберт был тем человеком, с которым Арман имел дело сейчас, а Арман был Робертом, и ответ на вопрос, кто из них больший лжец, казался очевидным лишь на первый взгляд.