Книга дворцовых интриг. Евнухи у кормила власти в Китае

— Почтенный батюшка (в тексте: „лаоцзун“ — своего рода старейшина клана, предок)! Не стоит так тревожиться; Указ государя отсылает вас в Фэнъян, значит, надобно туда ехать, а там посмотрим, что будем делать дальше! — он застелил постель, и они легли. Вэй Чжунсяню не спалось, хотя уже пробила третья стража. Кругом царила тишина, и до его уха лишь доносился храп приближенного. Он, стараясь не шуметь, поднялся и сел. Ли продолжал сладко спать, посапывая. Вэй развязал свой расшитый фениксами пояс, забросил его на балку и повесился. Ли Чаоциню в этот момент что-то приснилось: он в страхе вскочил и тут же увидел висящего на поясе хозяина. Ли повалился на пол, охваченный ужасом. Он долго лежал, не издавая ни звука…»[43] В романе «Чудовище Тао-у» эта же самая сиена расцвечена некоторыми деталями, призванными заострить драматизм ситуации. «В этот день они спустились вниз и после того, как выпили и закусили, вернулись в комнату. Вэй обратился к Ли Чаоциню:

— На днях покончили с Сюй Инъюанем, а это значит, что я лишился прочной опоры и поддержки при дворе. Сейчас мне велено отправляться в Фэнъян. Там, конечно, тоже можно жить припеваючи: ведь у меня есть и золото, и драгоценности — авось, проживу вполне безбедно! Но придворные псы не желают выпускать меня из лап. Своими жалобами, что строчат на меня, они возбудили гнев государя, и он послал сюда своих гонцов, дабы они увезли меня насильно. Словом, дело плохо: рано или поздно меня схватят и увезут на допрос. Ну а там жди палок, а возможно, меня просто убьют. В общем, ждет меня стыд и срам. Так не лучше ли сразу покончить все счеты с жизнью, пока не прибыли сюда государевы гонцы?.. За все, что было содеяно, в ответе я сам, и вас всех это совершенно не касается. Вас искать не станут. А потому забирайте все мои драгоценности и бегите отсюда. Одним словом, спасайтесь!

Ли Чаоцинь заплакал.

— Я ваш близкий слуга, батюшка, все равно что сын родной! К тому же вы мне помогли выбиться в люди — подняли наверх. Вместе с вами я делил славу и богатство, значит, должен с вами и погибнуть! Иного пути у меня нет!

Оба горько заплакали. Их печальная беседа продолжалась почти до полуночи. Кругом стихло. Они переоделись во все новое и снова всплакнули, а потом, набросив на себя петли, повесились»[44]. Ситуации схожи, но отличаются в деталях. Любопытно, что оба автора (особенно второй) привносят в образ евнуха вполне положительные черты, отходя от традиционной схемы. Вэй и его слуга кажутся в этих драматических эпизодах людьми, не лишенными известного благородства. Во втором романе обращает на себя внимание образ приближенного челядина Ли, который до конца остается верным своему господину. Так изображена в романах последняя сцена жизненной драмы всесильного придворного — евнуха Вэй Чжунсяня, которая завершает заключительную страницу его блистательной жизни и жалкого конца.

Го Цин, праведник из Чанъани Сны Темный и Светлый, мир предостерегающие [45] Фрагменты из романа XVII в.

Слово прозрения

(Предисловие Дровосека с гор Яньшань)

Небо с Землею суть сферы единого сна. Древность и нынешний день, похожи они на спектакль, а ныне живущие люди все равно, что пена химеры. Цветущая слава и увяданье, утраты и достижения, жизнь и кончина, благо и зло — все это проявление образов разных. Хладный ветер и дождь лишь горькую скорбь и тоску порождают. А вот благовещие звезды и облак счастливый несут спокойствие душам. Величие бывает тогда, когда мелкое вдруг исчезает, а большое приходит. Но когда стихия Инь пребывает в смятении, а Ян в непрестанном борении, тогда возникает надменность — гордыня. Все живое, известно, проходит чрез множество кальп. Вкруг нас царят сумрак и муть, люди, словно в дурном отупении, живут, будто во хмелю пребывают. Природа — Творец с ними играет, как обычно играют с дитятей.

У пахаря и старика-хлебороба, у дровосека и пастушонка, даже у владыки лесов нет власти у них, какой владеет бескрайнее Небо. Когда сыты, они ложатся вздремнуть, когда голодны — ищут еду, обращаясь при этом к луне иль цветы вопрошая. Чу! То раздаются скорбные вопли людей, а их плач оглашает пространство. Но их смех, как и плач, они сами его порождают и сами приемлют, это — их мир, мир безмятежный, каковой бывает только во сне. Мнится им, что ни перемен, ни падений не случится боле у них, злые духи их никогда не настигнут, а потому обретут спокойное место их души. Стать небожителем-сянем или буддой, обозначить свой путь бодхисаттвы — таков удел подобных людей. И вряд ли они на себе испытают злые замыслы духов — голодных-эгуев[46], что являются людям в коловращении судеб.