Книга И. Са

От стеснения я сбежал со сцены на свой шконарь, а отказывающаяся разойтись аудитория цитировала вслух понравившиеся отрывки и продолжала ржать, хотя интенсивность раскатов упала. Тут в барак как раз и ворвалось четверо робокопов. Они стали разгонять моих зрителей. В отличии от робких, культурных в массе иммигрантов, гринго со своей полицией особо не церемонятся — им еще в школе рассказывали о свободе и конституции. В адрес ментов полетели десятки «фак ю» и пластиковые кружки.

Я был на седьмом небе — эксперимент удался. Пара лозунгов после разогрева и пара ребят вроде Кука — и можно смоделировать вполне себе нормальный бунт. Радовали слух отзывы слушателей. Они прочили мне будущее Жоржа Карлина. Но я им не верил. Одно дело развлекать благодушно настроенных людей в уютной дружелюбной тюрьме, другое дело — в мире жестокого чистогана на воле — где все готовы друг другу глотку перервать за бабло.

Неожиданно барак стих. Я разул очи — вырываясь из нирваны.

— Я знаю это твоих рук дело — надо мной возвышалась склочная гестаповка Бэтчелор. — Ты у меня сегодня вылетишь из этой синекуры мексиканской. Слышишь?

Я знал что весь барак ждет моей реакции — так уж устроена тюрьма, как яхту назовешь — так она и поплывет.

— Куда вылечу? На волю? Или в тюрьму меня посадишь?

— Узнаешь. Все узнаешь, сукин ты сын

Глава 14

Мне было лет шесть и я жил в самой лучшей в мире стране — Советском Союзе. Отец занимал весомую должность в партийных структурах — хотя тогда еще не было в обиходе странного слова «аппаратчик». Детство было как и положено при развитом социализме — счастливым. Один только случай вырывается из общей картины тортиков и шариков на день рождения.

Отца отправили на конференцию в ГДР. Германия, даже советская в потребительском отношении — а в те годы, увы, это сытое отношение к жизни становилось у нас основным — ушла далеко вперед. Отцу разрешили взять с собой маму, а меня шестилетнего отчего-то признали невыездным — раскусили наверное мою бродячую сущность.

Было решено сдать меня на три неделе маминой двоюродной сестре. Тетке, с которой мы не особо общались. «Три недели пролетят незаметно успокаивал маму отец. Она разрывалась между шансом пройтись по Берлину, и необходимостью оставить меня «одного». Только совсем недавно узнал, что в комплекте со мной, тетка получила пару банок красной икры, ветчины из спецраспреда и весомую сумму в совдензнаках.

Три недели. Тетка выдержала только одну. Она отвела меня к доброму доктору и сказала, что я писаюсь ночью и вообще — сомнамбула ходячая. Я объяснил доктору, что это неправда. Доктор поверил — он дал мне леденец и путевку в спецсанаторий для умственно отсталых.

Санаторий был расположен при городской психбольнице. Приговор на путевке гласил — двадцать восемь дней. На следующий день я очутился в моем первом заведении с колючей проволокой и сигнализацией поверх высокого глухого забора. В моей первой общей спальне, в моей первой компании идиотов. Завтрак, обед, ужин, прогулка — все по правилам распорядка. Два часа телевизора в день — мы смотрели «Капитана Врунгеля». Мой первый в жизни срок. Ходка.

Не то чтобы меня пытали или ставили надо мной бесчеловечные эксперименты. Просто переход из единственного и неповторимого — в «одно из» шутка довольно болезненная. Я к тому времени считал уже себя ярким и неповторимым — вынужден был ловчить и подстраиваться чтобы слиться с cерой толпой. Высовываться в таких заведениях чревато.

Как и во всех институциях государства — в интернатах, санаториях и школах нас учат — «Мечтайте о великом! Дерзайте!», а потом заставляют спрашивать разрешения каждый раз когда надо выйти в туалет.

Дети с разной степенью психических отклонений, злобные женщины в крахмальных белых халатах, режим — заложили основы того что можно назвать профессиональным заключенным. Хочешь выжить — смотри что делают другие и повторяй. Не высовывайся — сливайся со средой.

План тетки был амнистировать меня за день-два до приезда родителей. Мой отец каким-то образом дознался о моих злоключениях. Через неделю «излечения», когда я уже вполне обвыкся к навязанным мне условиям жизни и обзавелся первыми корешами, вдруг, как из под земли возник мой папа.

Батя схватил меня в охапку, прижал в груди и не обращая внимания на протесты людей в белых халатах — вынес меня на волю — на руках, прижимая к широкой отцовской груди. Это, наверное, одно из самых больших чудес когда-либо случившихся в моей жизни.

Сейчас — много лет спустя, когда отец уже давно покинул нашу перенаселенную планету, в минуты душевной слабости я всегда вспоминаю это великое чудо спасения.