Книга интервью. 2001–2021

Его пытались похоронить несколько раз. Лучше всего получилось у Хрущева, второе место принадлежит Горбачеву, на последнем месте Медведев – просто я не верю, чтобы из этой программы десталинизации хоть что-то получилось. Прошлое хоронили, хоронили, но так и не похоронили. Вот оно периодически и возвращается.

В этом году революции 1991 года исполнилось 20 лет. Почему этого события нет в культурной памяти? Почему не снимается кино, не ставятся памятники?

Культурная память вряд ли ошибается; мое дело, во всяком случае, не спорить с ней и уж подавно не учить ее, а изучать. Почему не ставятся памятники? Боюсь, это значит, что неправы те, кто объявляет 1991 год революцией. Возможно, это была попытка революции, которая слишком быстро захлебнулась в собственном термидоре. Изнутри последнего ставить памятники можно только горечи и глупости. Такие памятники похожи на карикатуры. Вот этот жанр в России, кажется, преуспевает.

У вас странная научная карьера. Вы начинали с истории психоанализа, потом исследовали сектантов, потом занимались словесностью, а теперь памятью.

И еще я получил кандидатскую степень по психологии и работал в Институте имени Бехтерева, занимался психически больными, разрабатывал тесты. Культурная история – моя вторая специальность и вторая докторская степень.

Что объединяет все ваши темы?

Сосуществование культуры и психологии, внутреннего мира и его внешней объективации – вот что мне интересно. Есть некоторое брожение внутри индивидуального человека, и оно имеет психодинамические формы. А когда человек нечто записал или нарисовал и отправил в большой мир, в мире оно гуляет по другим законам – это совсем другой процесс. И этот переход из колбы вовне очень интересен. Я работаю в области cultural studies, перевожу это как «культуральные исследования».

Слово «культурология» не любите?

Нет, не люблю. В Кембридже давным-давно произошло разделение между историками Античности и классицистами, которые изучают греческий язык. Между ними века с XVIII существует взаимопонимание: одни изучают историю, другие – тексты. Их преподают на разных факультетах, это разные должности, ставки, журналы. Подобное существует и в отношении современной истории. В России же этого разделения не произошло.

В Кембридже так принято или не принято – менять не просто темы, но целые области исследования?

Специализация в России – это исторический факт – сильно отстает. В России люди остаются додисциплинарными, а не междисциплинарными. Именно поэтому людям в России междисциплинарность непонятна. В Кембридже с этим нет проблем: тут много чудаков.

То есть это все-таки чудачество?

Да, но сейчас оно приобрело такой масштаб, что называется иначе. Заниматься вещами, которые имеют публичный успех и impact, – значит побеждать в конкурентной борьбе. На этот грант в миллион евро, который я получил, были сотни заявок. Конечно, современная наука специализированна. Если человек хочет делать научную карьеру, то научное сообщество обязывает его начинать с ясной самоидентификации: кто ты? Ты занимаешься историей, литературой или психоанализом? И если ты говоришь, что всеми сразу, то ты обеспечиваешь себе серьезные проблемы. А вот если человек уже сделал нечто и публикует свою, скажем, третью книгу, тогда междисциплинарность всеми приветствуется. Думаю, можно б начать и раньше.

Коллеги по цеху не считают вас спекулянтом? Чувствуете какое-нибудь сопротивление академической среды?

Я его чувствовал очень сильно, а потом оно испарилось. Но это не вызвало у меня большой радости. Вот я стал профессором Кембриджа, значит, я прав. Получил миллион – тем более. Это вызывает философские размышления.

Насколько разные роли играют интеллектуалы в разных странах? У вас, должно быть, разнообразный опыт.