Книга как иллюзия: Тайники, лжебиблиотеки, арт-объекты

А вот дневниковая запись Джорджа Байрона от 4 января 1821 года: «Я был не в духе, читал газеты, думал, что такое слава, когда прочитал в деле об убийстве, что мистер Уич, бакалейщик из Танбриджа, продал бекон, муку, сыр какой-то обвиняемой цыганке. У него на прилавке лежала "Памела" [популярнейший роман Сэмюэла Ричардсона], которую он рвал на макулатуру. В корзинке с сыром обнаружилась страница "Памелы" с завернутым в нее беконом»{62}.

Подобными примерами изобилуют и викторианские романы. Здесь книга с помощью текста свидетельствует в защиту себя, обороняется от посягательств, издевается над своими обидчиками. Впрочем, эти свидетельства не лишены философской самоиронии. Вот только несколько ярких эпизодов в диапазоне от одиозных до курьезных.

В «Острове сокровищ» Стивенсона пиратская «черная метка» вырезана из последней страницы Библии, где были напечатаны «стиха два из Апокалипсиса». Несмотря на то что сам обычай считается по большей части вымышленным, эпизод крепко врезается в память благодаря этому выразительному образу.

В «Домби и сыне» Диккенса тома служат удобству сидения на стуле низкорослого мальчика, который «сам приносил и уносил их, уподобляясь маленькому слону с башенкой». В «Дэвиде Копперфилде» аналогичная судьба уготована поваренной книге, что «служила подставкой [псу] Джипу, когда он становился на задние лапки». Затем она вовсе превратилась в цирковой реквизит: собачку выучили «взбираться на книгу без особого приглашения и стоять на ней, держа в зубах подставку для карандашей».

Ньюэлл Конверс Уайет.

Пираты готовят черную метку. Ил. к роману Р. Л. Стивенсона «Остров сокровищ». 1911[162]

Яркая деталь мемуарного сочинения Эдмунда Госса «Отец и сын» – шляпная коробка, изнутри оклеенная страницами захватывающего романа, которые неожиданно обнаруживает и увлеченно читает юный герой, ползая на коленках по полу. Сцена построена на парадоксе: нецелевое использование книги вновь возвращает ее в читательский обиход. Да и путь книги к читателю через ее утилизацию и вторичную переработку оказывается не таким уж иллюзорным. Интересно, Госс искренне в это верил?

Эверт Ян Бокс.

Портрет мадам. Сер. XIX в. Дерево, масло[163]

Излюбленным художественным приемом викторианских писателей было также изображение поведенческих практик – воспитательных, дисциплинарных, этикетных, эротических – сквозь призму обращения с книгами. Провинившийся ребенок получает по уху латинской грамматикой или молитвенником под ребра. Господа выказывают недовольство слугами, швыряя тома на пол. Или отдают прислуге книги, тем самым демонстрируя неприязнь к их авторам. В свою очередь, слуги роются в хозяйских библиотеках, собирая материал для сплетен и шуток. Жены отгораживаются книгами от мужей, уклоняясь от нежелательного секса. Или изящно наставляют им рога, загибая уголки страничек с описаниями красивых мужчин. Отцы семейств утыкаются носами в переплеты, избегая неприятных бесед с домочадцами. Ральфу Уолдо Эмерсону приписывают афоризм: «Если хотите знать, как мужчина относится к своей жене и своим детям, посмотрите, как он относится к своим книгам». Обращайте внимание на такие эпизоды, читая Теккерея, Троллопа, Коллинза, Остин, Элиот, Шарлотту и Энн Бронте…

Сомнение в неприкосновенности

Нецелевое использование книг отмечали и русские классики. Поэт-сатирик Антиох Кантемир горько сетовал, что листы фолиантов служат упаковкой для «икры иль сала» и папильотками для «завитых кудрей». Страницы как папильотки для накручивания усов иронически упоминал и Василий Жуковский в стихотворении к «К Воейкову» («Зрел окутанный парик / И Электрой и Орестом» – имеется в виду парик в папильотках из листов трагедии Вольтера «Электра и Орест»). Не обошел вниманием эту практику даже юный Пушкин («Чтобы не смять уса лихого, / Ты к ночи одою Хвостова / Его тихонько обвернешь»). У него же находим поэтические строки о набивании курительных трубок книжными страницами («И трубку разжигают Безрифминым лихим»). А в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» встречаем пассаж о том, что оставленные героем рукописи «частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил».

В «Семейной хронике» Аксакова фигурирует «заставленная книгою» свечка. Персонаж гоголевской «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» читает книжку с утраченным названием, «потому что девка уже очень давно оторвала верхнюю часть заглавного листка, забавляя дитя». В «Войне и мире» встречаем нотную книгу в качестве перегородки между свечой и детской кроваткой. Герой романа Лескова «Захудалый род» завел у себя дома обычай подносить жене «налитую чашку на широкой книге, заменявшей ему в этой церемонии поднос». В «Обрыве» Гончарова выведен образ библиовандала Марка Волохова, вырывающего страницы из переплетов, чтобы засмолить папиросу или смастерить трубочку для чистки ногтей и ушей.