Книга как иллюзия: Тайники, лжебиблиотеки, арт-объекты

Итогом рефлексий становится появление в XIX веке понятия библиофер (лат. versus – «против, наоборот») – обобщенного названия человека, использующего книги не по прямому назначению. Этот социально-поведенческий тип подвергается критике разной степени интенсивности – от понимающе юмористической до непримиримо саркастичной. Отголоски этой критики звучат даже в текстах технического и делового характера. Так, английское руководство «Частная библиотека» (1897), помимо прочего, содержало напоминание о том, что «книги не являются ни стеллажами для карточек, ни корзинами для крошек, ни хранилищами для сухих листьев».

Между тем внутри просветительского дискурса уже вызревало сомнение в неприкосновенности книги, невозможности нарушения ее предметной целостности. Главным дискуссионным вопросом стало качество текста: уважения достойно любое сочинение или только талантливо написанное и полезное обществу? В этом вопросе само понятие «книга» предъявлялось не в традиционном единстве оформления и содержания, а в их полемическом противопоставлении.

Критерии оценки – прагматические, психологические, этические, эстетические – варьировались в зависимости от исторического периода, социальной среды и персональных предпочтений. Титан русской литературной критики Виссарион Белинский заклеймил графоманские опусы и развлекательную прозу как «исчадья рыночного книгоделия», «серобумажную галиматью» и дал им презрительно-насмешливое определение «фризурная литература» (фр. friser – «завивать»). Дескать, она годится только для завивки волос, только такое применение ей и надобно.

Право литературной критики вершить судьбу произведения трансформировалось в легитимную – публично признаваемую, общественно одобряемую, морально приемлемую – возможность произвольно распоряжаться книгой. Ее вещественная составляющая все более обесценивалась. И тут примечательно, что образцом «фризурной литературы» Белинский считал творчество Коцебу – того самого, который создал комический образ учителя Крахвинкеля.

Обрисовалась прелюбопытная ситуация: самоирония Коцебу пусть косвенно, но поддерживала неприкосновенность книги, тогда как подход Белинского легко допускал употребление томов на папильотки. При таком подходе, негласно отождествляющем текст и книгу, последняя превращалась в нечто иллюзорное и эфемерное, лишенное самостоятельной ценности. В следующей главе мы более наглядно убедимся в том, что «вторжение в тело» книги гораздо чаще мотивировано не глумливо-издевательским и даже не иронически-игровым отношением, но именно вдумчивым, рефлексивным, философским.

Кровать из покетбуков

Нецелевое использование могло целиком трансформировать книгу во вторичное изделие. Изначально это были в основном хозяйственные принадлежности и элементы декора – в том числе «библиоаттракционы» и тайники, о которых рассказывалось в предыдущих главах. Со временем такие практики становились все более утилитарными, ориентированными на сугубо практическое применение составляющих книгу частей и материалов.

Так, в «Гранатовом браслете» Куприна упоминается бальная книжка-карне (фр. carnet de bal), изготовленная из переплета старинного молитвенника: «На старом, стершемся и посеревшем от времени синем бархате вился тускло-золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и красоты, – очевидно, любовное дело рук искусного и терпеливого художника. Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке, листки в середине были заменены таблетками из слоновой кости». Автор называет подобное обращение с книгой «шальной мыслью», то есть чем-то эксцентричным, сумасбродным, выходящим за рамки общепринятого. Однако уже в следующем столетии подобные эксперименты ставятся на поток и превращаются в самостоятельную сферу прикладного творчества.

Изготовление вторичных изделий из экземпляров печатных изданий относится к практикам апсайклинга (англ. upcycling – «вторичное использование») – креативного переосмысления вещей, вышедших из употребления либо утративших функциональность. К настоящему времени сложилось понятие transforming books – переработанные, преобразованные, измененные книги. Тома превращаются в шкатулки, светильники, часы, вазы, ковры, одежду, мебель… «Фризурной» становится вся литература.

Само появление таких практик вновь актуализировало вопрос о целостности книги, нерасторжимости ее элементов. Американская журналистка Энн Фадиман в сборнике эссе «Ex Libris: Признания обычного читателя» (1998) разделила книголюбов на «куртуазных» и «плотских». Первые «пытаются навечно сохранить состояние совершенной чистоты, в котором книга покинула продавца». Вторые ценят только текст, а переплет считают «просто сосудом» и не видят «никакого кощунства в том, чтобы относиться к нему как угодно»{63}. К ним можно отнести и мастеров апсайклинга.