Книга Короткого Солнца

Тогда он повернулся и быстро зашагал прочь, на каждом шагу ударяя голым деревянным концом посоха по изрытой колеями поверхности улицы, стуча по камням и забрызгивая грязью ботинки и отвороты рваных коричневых бриджей.

Здесь играли дети, используя бельевые веревки майтеры как скакалки. Они уже давно улетели на Синюю — грустные, полуголодные девочки с черной челкой, с длинными черными косичками, заплетенными обрезками яркой пряжи. На Синюю, а некоторые на Зеленую; эти, последние, по большей части мертвы.

Эта почерневшая от огня стена из коркамня, эти пустые, зияющие окна когда-то принадлежали киновии. Пока виток спал, майтера опускалась на колени, но не для того, чтобы помолиться, а чтобы отскрести эту черную каменную ступеньку от пепла, неотличимого от грязи. Майтера Мята одевалась и раздевалась там, в темной комнате за запертой дверью и опущенными шторами, чинила изношенное белье и накрывала свою девственную постель старой клеенкой, зная, что даже самый слабый дождик напоит новой водой обвисшее брюхо потолка ее комнаты.

Этот потолок больше не провисает; протекающей крыши, на которую майтера забралась, чтобы посмотреть на воздушный корабль Тривигаунта, больше нет, а широкая темная дверь из крепкого дуба, которую майтера Роза запирала каждую ночь перед тем, как гасла последняя нить солнца, исчезла давным-давно — то ли ее пустили на дрова, то ли она сгорела в огне, охватившем четверть, когда началась война с Тривигаунтом. Теперь любой мог войти в киновию, и никто этого не хотел.

Каменная стена, отделявшая сад от улицы, почти не пострадала, хотя калитка и ржавый замок исчезли. Внутри сорняки, ежевика и — да — одинокая виноградная лоза, карабкающаяся по почерневшему пню смоковницы. От их беседки осталось достаточно, чтобы сесть. Он сел, откинулся на спинку и закрыл глаза, а в это время молодая сивилла села напротив него, достала из одного из объемистых карманов своего черного бомбазинового одеяния блокфлейту и начала играть.

Солнечная улица привела его на рынок, а Мантейонная — на Палатин. Здесь был Дворец кальде, его рухнувшая стена была отремонтирована новым раствором и камнями, подогнанными почти вплотную.

— Патера... Патера? — Голос был мягким, но низким — странная неправильность. Он огляделся вокруг, не столько чтобы найти говорившую женщину, сколько чтобы найти авгура, к которому она обращалась.

— Патера... Патера Шелк?

Он отступил назад и осмотрел окна. На одном из верхних этажей показалась тень головы и плеч.

— Мукор? — Он старался говорить не очень громко, но так, чтобы его было слышно в пятидесяти-шестидесяти кубитах над головой.

— Ее здесь нет... Ее здесь нет, патера.

«Это птица, — подумал он. — Птица заставляет ее думать, что я — Шелк». Как только у него возникла мысль, он понял, что Орева нет, что он отослал Орева с Хряком.

— Пожалуйста…

Он не слышал остального, но знал, о чем его просили. Массивные двери были заперты. Он постучал в них тяжелым медным молотком, и каждый удар был таким же громким, как выстрел из карабина.

Из Дворца не донеслось ни звука в ответ, и, наконец, он повернулся и стал устало спускаться по лестнице с балюстрадами на улицу. Высокое окно теперь было пусто, и низкий мягкий голос (женский, но не женственный) молчал. Он прищурился на неподвижное солнце. Тень уже почти опустилась, рынок скоро закроется. Он сказал — пообещал — Хряку, что присоединится к нему в «Горностае» до вечера, но «Горностай» был всего в двух-трех улицах отсюда.

Он как раз пересекал первую, когда пальцы, тонкие, но твердые и сильные, сомкнулись на его локте. Он обернулся и увидел худенькую, сутулую фигурку размером не больше ребенка, закутанную во что-то вроде мешковины:

— Пожалуйста... Пожалуйста, патера. Пожалуйста, не хочешь ли ты поговорить... Пожалуйста, не хочешь ли ты поговорить со мной?

— Я не авгур. Ты думаешь о ком-то другом.

— Ты забыл... Ты забыл меня. — Последовавший за этим приглушенный звук мог быть или не быть рыданием. — Ты забыл несчастную Оливин... Ты забыл несчастную Оливин, патера?

Что-то было не так в наклоне ее головы и высоких сгорбленных плечах. Жалость почти душила его.

— Нет, — сказал он, — я не забыл тебя, Оливин. — «Это не ложь, — яростно сказал он себе. — Нельзя забыть то, чего не знаешь».

— Ты благословишь... Ты благословишь меня? — В голосе, звучавшем сквозь мешковину, слышалась радость. — Пожертвуешь, как ты делал... Пожертвуешь, как ты делал раньше? Отца больше... Отца больше нет. Он ушел очень, очень давно... Он ушел очень, очень давно, патера. — Она тащила его за собой, обратно ко Дворцу кальде. — Есть... Есть женщина? На севере... На севере, патера.

Очевидно, кто-то, кто мог бы ей помочь. Кто-то, кто мог бы вылечить любую болезнь, поразившую жалкую фигуру перед ним.

— Мудрая женщина, — рискнул он.

— О... О да! О, я надеюсь... О, я надеюсь на это!