Книга магов (антология)

— Ты хочешь здесь остаться?

Отец глядел на меня, и я видел, как по его черной густой бороде струилась вода; я ничего не ответил, потому что очень трудно выразить словами, чего ты хотел бы по-настоящему, когда усталость вытянула все силы.

Так мы оба примолкли, сидели и слушали хлесткую поступь Серого ливня.

— Только ты не уходи никуда, — сказал я, сдерживая слезы.

— Ты же все понимаешь…

Теперь он смотрел вглубь леса, а там все те же размытые Серым ливнем пятна деревьев словно играли в прятки — то проявлялись на миг, то вновь пропадали, и не было в этой игре ничего необычного; не знаю, почему он так долго смотрел на лес, хотя это и был настоящий лес, в котором можно передохнуть в пути и в котором всегда чувствуешь себя лучше, чем где бы то ни было.

— Я скоро вернусь, а ты постарайся уснуть — сказал отец, поправляя капюшон. — Я буду считать деревья от этого места. В хорошем лесу бывают хорошие лагеря. Я буду считать от этого дерева, а ты не бойся и постарайся уснуть…

Он встал, а я тотчас закрыл глаза и колени подобрал повыше — наподобие того человека, который облюбовал дерево первым; похожанин не шевелился по-прежнему, но я услышал его приглушенное бормотание, как только отец зашагал прочь по опушке; должно быть, он спал и жаловался на что-то во сне…

Тогда мы были, как все похожане: отец носил огромный серебристый плащ, укрывавший его почти до самой земли; у меня был плащ поменьше и тоже серебристый; мы кутались в них днем и ночью.

В пути похожане редко собирались вместе, еще реже видели они лица друг друга; капюшоны плащей вечно бывали надвинуты, и люди передвигались, сосредоточенно поглядывая под ноги, на твердь земную — на то, что принято было так называть.

Земная твердь; она раскисала и уносилась потоками воды в болотистые низины; она то липко захватывала, то лежала ускользающей слизью, и она не умела подолгу хранить наши следы; мне часто казалось, что нескончаемый поход, в который мы вовлечены по прихоти таинственного замысла, является как бы частью этих беспрестанных перемещений — того, что называется твердью, воздухом и водой; Серый ливень трудился давным-давно и все не иссякал; он тщательно разжижал, сминал и размазывал, больше ни о чем не заботясь; и другой земли я не знаю.

Мы останавливались в лесах и спали, обседая стволы деревьев; если к чему-нибудь прислоняешься, почти всегда возникает ощущение уюта.

Однажды я видел в лесу костер, но к нему было не протиснуться; помню трепыхание красного огонька — будто затухающее, вот-вот останется лишь дымный пепел; серебристые плащи безмолвно заслоняли это маленькое чудо; мне и сейчас невозможно понять, из чего тот костерок был сложен, — неужели грязь и мокрая кора способны гореть? И от чего они могли быть зажжены?

Обычно, когда нам случалось набрести на скопление похожан, отец оставлял меня, бывало, что и надолго; он говорил: «Здесь должна быть какая-то работа» — и раньше я спрашивал, что такое работа, и предлагал пойти с ним; я думал, что смог бы делать все то, что принужден был делать он; отец только посмеивался: «Ты обожди, сынок, еще успеешь, это никуда от тебя не денется, ты обожди пока…»; и я ожидал терпеливо, и тогда он приносил что-нибудь съедобное; он говорил: «Ешь, это хлеб» — и я с жадностью поглощал глинистую массу, пахнущую костерным дымом; или он говорил: «Ешь, тебе надо подкрепиться, это вкусно, вот попробуй» — и я послушно жевал какие-то листья и корешки, и это действительно было вкусно; сам отец тут же засыпал, и водопад Серого ливня грохотал, грохотал по нашим плащам, отпугивая сны…

Вернулся он незаметно; просто я открыл глаза, а он уже был рядом, сидел, сутулясь, и мелкая дрожь пробегала по складкам его плаща — то ли от тяжести водяного сева, то ли оттого, что отец здорово озяб.

Он умел чувствовать мой взгляд и спросил, не поворачиваясь:

— Проголодался?

— Ничуть, — возразил я, удивляясь правдивости слова.

— Знаешь, я ничего не нашел, — с усилием в голосе сообщил он. — Такой славный лес, и ни души…

— Но я правда не голоден!

Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.

— Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, — сказал он. — Если ты отдохнул хоть немного…

Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща; быстро темнело; его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.

— Как дела, сынок? — спросил он все еще виноватым голосом.

— Пойдем. — Я махнул рукой, указывая направление; в сущности, нам было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и пяти шагов, как мягкое, коротко оборвавшееся движение заставило нас оглянуться — похожанин, мирно соседствовавший с нами под деревом, лежал, неудобно запрокинув голову; холодные розги Серого ливня хлестали его открывшееся лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.

— Человек умер, — сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не знали даже: тот человек — мужчина или женщина, а всякое возвращение, всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.