Книга Мануэллы

– Николь и Марраст, Хуан и Элен, – что-то ломалось даже не смотря на ответственность, на обещания, на боязнь пустоты, отныне пустоты, ибо Николь больше не сможет смотреть на Марраста, даже зная, что он, конечно, простил её и ждет, и Марраст будет видеть этот уход, эту недовольную, этот плевок, наивный, но свершившейся разрыв. И Элен не сможет стать другой, не сможет забыть, и даже простить, не смотря на убеждение, что нет ничего непоправимого в мире. И Хуан будет искать не Элен, будет искать другую мечту, потому, что Элен – обман, галлюцинация, эгоистка и дрянь, как о ней давно говорили друзья7. И Оксана не сможет простить, и я. Сентябрьский звонок Наташки открыл глаза на этого мертвеца, которого я обнимал, и все еще кричал, забравшись с головой под одеяло, чтобы никто, кроме неё, не услышал: “Я люблю тебя!” Тогда она во второй раз ответила, что тоже любит, и это было концом, она сказала, что прощает, что она тоже человек со своими слабостями и желаниями, что вовсе не гордая и не твердыня, что ей это не нужно, что она тоже умеет плакать и кричать от боли, – и тут, словно по волшебству, я оказался гол перед чувством, которого уже не было; доспехи стали не нужны, а под доспехами не осталось ничего, бороться было не за что, все было принесено добровольно и это оказалось ненужным! Понимаешь?! То, к чему я стремился, было уже обманом! Она предлагала мне все, а это стало для меня пустым! Я думал, как вежливее повесить трубку, представляешь?!

Ритка правильно говорила: в любви самое красивое – начало, каждый находит там для себя все, что необходимо для полета (еще бы! – незнакомый человек вдруг начинает боготворить меня, а что, если правда так и мое место на небесах?!). С Оксанкой в начале тоже было все до умопомрачения красиво. Это был настоящий медовый месяц, который растянулся на три. Даже сейчас я вижу в ней отголосок того счастья, к которому, как и всегда, относился с подобающим рассеянный пренебрежением (словно не доверяя, ловя его мимолетность с сознанием, что этого не может быть, что это обман, который скоро закончится), но все же упиваясь им. Все дело в этом роковом “скоро”, оно, как и любая смерть, любой конец крайнего, абсолютного, отравляет сознание. Жизнелюбец – это тот, кто ждет смерти. Я играл счастьем с беспечностью ребенка или животного, вопреки всем правилам и обязательствам. Я часто вспоминал слова8 Фромма, и находил удовольствие именно в этой последовательной иррациональности: идти вперед, осознавая неизбежность краха только потому, что в данный момент прикасаешься к красоте9, к совершенству, к вечности, к мгновению, за которым рано или поздно все равно ничего не останется. Так я вел себя и с Ду-ду. Посторонний, Локки, для которого этот мир не имеет никакой ценности, и в то же время в нем все бесценно: запах цветка и её улыбка – уже целая вселенная, которая оторвалась от губ и глаз и существует в реальности, кричит, поет, не зависимо от взятых обратно слов или холодного сугроба, под которым погребены лепестки. Мир без апелляций, мир, где каждая фраза вписана в чистый лист и уменьшает нашу свободу поступать ей вопреки. Где каждый шаг – путь; где извилистый путь – трусость, а прямой – отчаяние.