Книга Мануэллы

– Понимаю, – отвечал мой друг, через-чур преувеличивая свои способности после второй бутылки водки.

– Даже не смотря на то, что он был средством приблизиться к тебе, мы все равно есть нечто от тебя независящее…

…покидать тихо, спокойно, с ясной убежденностью, что ничто не помешает мне вновь в любую минуту увидеть её, услышать её, уже ставший любимым, голос по телефону. Она рядом. Я вспомнил слова Ортеги, что любить – значит утверждать существование любимого, не мыслить мира и жизни без этого человека. Ими стали Ритка, Ду-ду, Наташа, которая вынужденно передавала эстафету Оксанке, два моих друга и родственники – всесильные и суровые духи-хранители, которых почти не видно в реальной жизни.

Утверждать существование… Но Ортега говорил еще об одном элементе – совершенстве любимого, некой черте, которая заставляет трепетать сердце от счастья столь близкого присутствия к этому необычному свету. Ду-ду была совершенна, она была похожа на меня, и я часто представлял пасторальные картины, которые, конечно же, и для неё были бы счастьем. Я вспомнил, как не удержался от ритуала сойти с троллейбуса на Воробьевых горах и пройти от Мичуринского проспекта до храма Святой Живоначальной Троицы. Это место, где с обрыва открывался восхитительный вид на Москву, было связано для меня с несколькими годами, посвященными единственной и первой возлюбленной. История эта романтична до безобразия, и может быть, когда-нибудь у меня хватит сил и здравомыслия описать её доступным человеческим языком. Наташка тоже была совершенна, уже хотя бы своей простотой. Девушка, которая отзывается на каждый твой взгляд и не придает никакого значения тому, что сама вынуждена оплачивать общие счета. Я ни с кем не был так счастлив. Это было самое сладкое время моей жизни: никаких забот – я и она, – как в раю, друг для друга!.. Даже как-то символично, что её мама работала всего в нескольких метрах от обрыва, где я вздыхал когда-то от несчастной любви. Все на одной полочке, в одном месте, именно поэтому я выходил здесь с Оксанкой, чтобы сфотографироваться, чтобы и её приобщить к этому святому для меня месту.

“Первая любовь” Куприна. “Её звали Елена…” Когда я говорю о ней, словно вспоминаю о затаившейся, забытой боли. Я боялся к ней прикоснуться, но меня тянуло, я вынужден был бросаться с закрытыми глазами в это полымя, часто совсем не соображая, что делаю. Я счастлив, что судьба развела нас, но если бы ей опять потребовалась помощь – я бы не задумывался…

Обратно я возвращался на метро – так быстрее. Не хотел заставлять ждать свою будущую жену, а может быть сам поскорее хотел её увидеть. Как Одиссей, насмотревшийся за время двадцатилетнего отсутствия на мир и рвавшийся в родной край, чтобы обнять ту единственную, которая досталась ему нелегко и честно. Я возвращался к будущему из прошлого; из не такого плохого прошлого к неизвестному будущему, но чем-то я чувствовал, что поступаю правильно, что Оксанка, конечно, любит меня, и у нас должно все получиться хорошо.

Я хотел наконец-то причалить к своей Итаке, завести детей…

– Она говорила, что хочет от тебя ребенка? Конечно, говорила! А ты поддался, глупенький, ты поддался!

…знать, что где-то живет Телемах и ждет твоя Пенелопа. Оксанка была первой, с которой у меня возникло такое желание.

А потом пошло что-то не так. Она говорила, что не хочет растить нашего ребенка в нищете, что не уверена в моих чувствах… Одним субботним утром она швырнула тест на беременность мне в лицо; и я, приподнявшись на подушке, больше испугался, смотря на неё, чем на две полосочки, проявившиеся на мокрой бумаге. Конечно, мы “не планировали” этого так скоро, хотя догадывались, что оно могло произойти в любую минуту, и я был готов, и думал, что она тоже. Потом моя реакция дала право ей утверждать, что “если бы я видела твою радость, если бы…” Она бы все равно не оставила ребенка. Конечно, я никому не говорил об этом позоре и хорошо, что Ритка не догадалась спросить.

А ведь я тебя уже начал любить…

На улице моросил дождик. Теплый летний дождик, как плакальщица, как грустная девушка. Вечерело.