Книга мертвых-3. Кладбища

Их реванш надо мной происходил в то же историческое время, в которое я их презирал. Какое–то количество раз моя буйная подруга Наташа сбегала в их русскую компанию, чтобы там напиться и наораться с ними. Хвост, наверное, играл на гитаре, а Стацинский поцокивал на ложках, поправляя очки. Мне даже сообщали, что Наташка устраивала там стриптиз. Она там оттягивалась от светлой и творческой рабочей жизни со мной. У меня нет сведений, что она с кем–то из обитателей сквота спала, она все же делила свою жизнь на личную и публичную, а вот в стриптизы я верю. Она же была хулиганистая девка, и красивая, и фигура как у Венеры Милосской.

Через какое–то время их оттуда выгнали. Но количество лет они там провели все же. Если я помню верно, то затем у них был другой сквот. Все же не вечно.

Кащей Стацинский, ехидный и фамильярный, умер в 2010 году в ноябре в больнице «города Провэн», так гласит официальный некролог. На самом деле это пригород Парижа. В «Городе Искусств» французские власти дают пожить год. А потом иди на все четыре стороны. Но хоть так. Хоть в Провэн после.

В этот пригород, в Провэн, он попал, конечно же, не от хорошей жизни, по бедности, конечно же. Уже к 1990‑м годам жить в самом Paris стало совсем дорого.

Но я думаю, если б его подняли из гроба и спросили: «Ну–ка, старик Стацинский, оцени свою жизнь!» — он бы сказал, что прожил жизнь отлично. Совокуплялся с художницами в Москве и с полячками в Париже, ходил по средневековым улицам этого великого Города и по набережным Сены, видел, как буйно цветут вишни в саду у Нотрэ — Дам…

А шедевры, ну, те, кто их создает, все живут своей обязательно мучительной жизнью. Разве не так? Так.

Умерла моя Украïна

До лета 1954 года я никуда «с» Салтовского поселка не выезжал. В пионерские лагеря меня не посылали, возможно, их вовсе не существовало тогда, а может, не было лагеря у дивизии, где служил отец. Потому и зимой и летом я вертелся на своей родной Салтовке, и в плоть и в кровь впитывал ее грубые и серьезные нравы, пригодившиеся мне потом во взрослой жизни еще как!

Но я не об этом. К лету 1954 года наша квартира номер шесть на улице Поперечной, 22 представляла из себя на две трети студенческое общежитие, так как в двух комнатах обитали наследники умершего в 1951 году майора Печкурова, его дочь и сын, студенты, а в третьей жила наша семья: отец, мать и я, одиннадцатилетний. Так что у нас была молодежная квартира, самому старшему обитателю — моему отцу — было в тот год 36 лет, матери — 33.

В большой комнате жила Тамара Печкурова, а чтоб ей не было скушно, с нею жили три ее подруги: Тася, Лида и Нина. Володька Печкуров жил в маленькой комнате.

Помню, что жили мы все весело. Девки постоянно что–то гладили, моя мать им что–то шила, они опаздывали на свидания или в институт, Володька был грязнуха, мы его все за это шпыняли. Вечерами у нас даже танцевали под патефон. Пахло горелыми волосами, духами, глажкой, все же пять женщин в одном месте…

Ненавидя математику, я скорее любил практическую геометрию, рано научился чертить. Нашим девкам я делал чертежи, а женщинам в нашем доме и соседних домах увеличивал выкройки из журнала «Работница», за что получал небольшую, но оплату. Так что я рано стал самостоятельным парнем. Моя мать гордилась тогда мною. Правда, гордиться ей оставалось недолго, только до осени 1954 года, когда я, как она выражалась, «как с цепи сорвался».

Девки–студентки все были из Западной Украïны. Ну, потому что жена майора Печкурова, черноволосая женщина с глазами–вишнями, была родом из города Ивано — Франковска, что на границе с Польшей, западенка. Она наотрез отказалась жить с ним в Харькове, на земле «москалей», так она считала. Мы, соседи, видели ее раза три, ну, четыре. Последний раз она приехала на похороны и тотчас отчалила обратно, в свой Ивано — Франковск. В те времена было очень необычно, чтоб жена не последовала бы за мужем, жила отдельно, видимо, характер у этой женщины был сильный. Злые языки утверждали, что именно по причине этого лысый Павел Иванович Печкуров остался один в Харькове, без женского присмотра «одной яишницей питался», его и настигло белокровие, умер от рака крови.

Как бы там ни было, учиться дети Печкурова понаехали в Харьков, огромный город институтов и университета, интеллектуальный город, и к Тамаре, с такими же глазами–вишнями, как у матери, подселились подруги.

У Нины тоже были глаза–вишни, родом она была из Сумской области. Фамилию через полсотни лет я еле помню, то ли Кривенко, то ли Крившич, но отец ее был большой шишкой, третьим, кажется секретарем обкома партии. Интересно, что, как и Печкуров, он тоже жил в один в своих Сумах, а мы поехали через Сумы к деду и бабке Нины, совсем в Западную Украину. Мать с отцом меня отпустили, значит, верили этой Нине с глазами–вишнями. Мне было в тот год 11 лет, ей, видимо, 20 или 21 год.