Книга о Ласаро де Тормес

Спускаясь по лестнице, споткнулся я о какую-то штуковину, которую, несомненно, сам дьявол туда подсунул, и прямо вместе с сундуком покатился вниз, где стояли родители невинной девушки. Я расшиб себе нос и переломал ребра. От перенесенных ударов чертов сундук раскрылся, и оказалось, что в нем — пригожий юноша со шпагой и кинжалом. Он был одет в дорожное[262], без плаща. Его штаны и куртка были из зеленого атласа, а перья на шляпе — того же цвета; носил он перламутрового цвета чулки с красными подвязками, а туфли — белые, сделанные под альпаргаты[263]. Он изящно поднялся на ноги и, отвесив нам светский поклон, вышел наружу через дверь.

Родители были поражены внезапным видением и так переглядывались, что походили на паяцев. Придя в себя от изумления, они призвали двух своих сыновей, которые, узнав о происшедшем, судорожно выхватили шпаги и, воскликнув «Смерть ему! Смерть!», отправились на розыски этого вертопраха. Впрочем, шел он быстро, так что настигнуть его им не удалось.

Тем временем оставшиеся дома родители заперли дверь и хотели было поквитаться со сводней, но та, заслышав шум и поняв его причину, уже вышла через потайную дверь, а невеста — вслед за нею. Тут они поняли, как их провели и одурачили, и пошли вымещать злобу на мне, разбившемся в лепешку и лежавшем без движения; если бы не это обстоятельство, я сам бы пошел по следу того, кто принес мне столько несчастий. Вошли братья, обливаясь потом и задыхаясь, ругаясь и клянясь, раз уж не догнали негодяя, умертвить свою сестру, а вместе с нею и сводню. Когда им сказали, что те уже бежали через заднюю дверь, раздались новые богохульства, ругательства и проклятья. Один говорил:

— Да пусть явится сюда сам дьявол, а с ним прорва чертей, я их как мух перебью! Ну где же вы, черти, зря я вас, что ли, зову? Знаю, вы там у себя боитесь моего гнева и носа оттуда не смеете высунуть. Увидел бы я этого труса, дунул бы, его в такие места бы унесло — только его и видали!

А другой продолжал:

— Догони я его, порвал бы на такие мелкие кусочки, что ничего крупнее уха не нашли бы! Если он еще жив (да даже если и мертв), ни за что от меня не скроется, я его из-под земли достану.

Вот так они грозились и хвалились, а бедный Ласаро всё ждал, что грянет из сгустившихся над ним туч. Я больше опасался слуг, числом не то десять, не то двенадцать, чем этих вояк. И стар, и млад кучей навалились на меня: одни лягались, другие били кулаком; иные дергали меня за волосы, иные — шлепали по щекам. Не напрасно я боялся, ибо мальчишки тыкали в меня грошовыми иголками, от которых я чуть волком не выл; служанки так меня щипали, что в глазах мутнело. Одни говорили: «Давай его убьем»; другие — «Нет, лучше бросим в нужник». Так меня молотили, что казалось мне — угодил я на мельницу или на сукновальню.

Заметив, что я уже не дышу, они бросили меня терзать, но угрожать не перестали. Отец, во всей толпе либо самый зрелый, либо самый прогнивший, приказал им отпустить меня и заявил, что если я правдиво расскажу, кто похитил его честь, то мне больше не причинят вреда. Их желания я выполнить не мог, ибо сам не ведал, кто он таков, и вообще в первый раз увидел его, когда тот восстал из своего гроба[264]. Поскольку я ничего не говорил, за меня снова принялись. Тут-то и стал я стонать, рыдать и оплакивать свои несчастья, тут-то и стал я вздыхать и хулить свою непостоянную фортуну, вечно изобретавшую новые средства уязвить меня. Как мог, попросил я их оставить меня в покое, ибо я расскажу им, в чем было дело. Так они и поступили, в ответ на что я в точности рассказал, что именно случилось, но правде они верить не захотели. Видя, что гроза от меня не отступает, я решил их по мере сил обмануть и пообещал показать им злодея. Меня перестали молотить и посулили золотые горы, потом спросили, как он зовется и где живет. На это я ответил, что не ведаю ни имени, ни улицы, где он живет, но покажу им дом, если меня туда отнесут, ибо после такого дурного обращения ноги мои ходить отказывались. Они тут же подобрели, налили мне вина, от которого я хоть чуточку пришел в себя, и, как следует вооружившись, взяли меня под мышки, как шлюху, и поволокли по улицам Мадрида.

Те, кто меня видел, говорили: «Смотри-ка, его в тюрьму ведут»; другие же возражали: «Нет, в больницу»; но все били мимо цели. Я был в растерянности и замешательстве, не знал ни что говорить, ни что делать, ибо, позови я на помощь, на меня бы донесли страже, чего я боялся пуще смерти. О побеге нечего было и думать, не только из-за перенесенных переломов, но и из-за того, что я находился между отцом, сыновьями и родственниками, которых по такому случаю собралось восемь или девять. Все они были вооружены до зубов, как святой Георгий. Мы ходили вдоль улиц, бродили по закоулкам, а я так и не понимал, где я и куда их веду.