Книга о Ласаро де Тормес

— Не надо краснеть, братец мой, ибо эти сеньоры смеются не над вашей жизнью, достойной скорее восхищения, чем осмеяния; и раз уж вы так подробно поведали о ней, будет справедливо расплатиться с вами тою же монетой, так же доверяя вашему благоразумию, как вы верили нашему. Если сеньоры дадут на то соизволение, я объясню вам причину смеха.

Каждый дал свое согласие, ибо все хорошо знали, что осмотрительность и многоопытность цыгана не дадут ему выйти за пределы здравого рассудка.

— Знайте же, — продолжил он, — что те, кто покатывался со смеху и хохотал до слез, — не кто иные, как священник и девица, выпрыгну вшие из окна голышом, когда потоп из лохани чуть было не поглотил их. Быть может, они захотят рассказать, по каким протокам несло их течение, пока не вынесло сюда.

Новоиспеченная цыганка попросила слова, взывая к снисхождению благородных слушателей[271], и гулким, размеренным, низким голосом начала повествование:

— В тот день, когда я ушла, вернее сказать — выпрыгнула, из отчего дома и угодила в каталажку, меня разместили в покоях скорее темных, чем чистых, и скорее тошнотворных, чем богато украшенных. Отца Урвеса, который присутствует среди нас и не даст мне солгать, держали в застенке, пока он не назвался священником; тогда его тут же отвели к названому епископу[272], который вынес ему строжайшее порицание за то, что он вздумал утонуть в столь мелкой водице и устроил такое позорище. Но он пообещал быть осторожнее и сдержаннее, да так, что и земля под ногами не узнает, куда он ходит, и его отпустили, запретив в служении на месяц. Я же оказалась под стражей алькайда;[273] он был молод и пригож, я тоже была девица не из дурных, потому и жила я там как у Христа за пазухой. Тюрьма была моим райским садом и королевским дворцом, полным всякого рода наслаждений; родители мои, пусть и негодовали из-за допущенных мной вольностей, делали всё, чтобы выпустить меня на волю. Впрочем, труды их оказались тщетными, ибо алькайд тоже делал всё, чтобы я не вырвалась из-под его власти. Сеньор лиценциат, здесь присутствующий, бродил вокруг тюрьмы как ищейка, пытаясь со мной заговорить. Это ему удалось через посредство умелой сводни, первой в своем деле; она переодела его в юбку и лиф одной из своих служанок, а бороду замотала повязкой, будто бы от зубной боли. На этом свидании и родился замысел моего побега.

На следующий день был намечен прием у графа де Миранда, в конце которого должны были плясать цыгане. С ними-то и сговорился Каниль (ибо так теперь зовется сеньор викарий). Он так всё подстроил, что благодаря его хитроумию мы наслаждаемся желанной свободой и его обществом, лучшим на свете. Накануне званого вечера я ластилась к алькайду сильнее, чем кошка к колбаснику, и раздавала клятв больше, чем моряк в бурном море. Теперь он был мне обязан и ответил еще большими милостями, позволив мне попросить всё, что мне угодно, лишь бы его взор по-прежнему наслаждался мною. Я учтиво отблагодарила его, сказав, что нет для меня горшей муки, чем отказать своему взору в наслаждении этим юношей. Видя, что всё идет как по маслу, я попросила его, если это не трудно, отвести меня на вечер. Это показалось ему затруднительным; но он уже дал слово, к тому же и слепой божок любви[274] послал в него стрелу, так что пришлось согласиться.