Книга о Ласаро де Тормес

Старший альгвасил тоже был в меня влюблен и повелел всем стражникам и самому алькайду блюсти меня и никуда не переводить из тюрьмы. Чтобы сохранить всё в тайне, алькайд одел меня пажом, в наряд из зеленого дамаста[275] с золотыми позументами. Плащ был из зеленого же бархата, с желтой атласной каймой; шапочка — с перьями и лентой, усыпанной бриллиантами; жабо — с кружевами; чулки — цвета соломы, со здоровенными подвязками; туфли — белые в дырочку; шпага и кинжал — позолоченные от души. Мы вошли в зал, в котором толпилось видимо-невидимо дам и кавалеров. Мужчины были галантны и отважны, женщины — статны и прекрасны; многие укрывали лица плащами и шалями. Каниль был разодет, как петух; увидев меня, он приблизился так, что я оказалась между ним и алькайдом. Начался вечер, на котором я увидела разные вещи; о них я умолчу как о не имеющих касательства к делу. Наконец, вышли цыгане и принялись скакать и плясать. Двое из них разругались из-за прыжков; слово за слово, и один уличил другого во лжи. За это уличенный ударил его ножом в голову, откуда хлынуло столько крови, как будто зарезали быка. Гости, поначалу думавшие, что это такой розыгрыш, забегали и закричали: «Караул! Убивают!» Стражники переполошились, все присутствовавшие похватались за шпаги; я тоже достала свой клинок и, увидев его в руке, задрожала от страха. Преступника поймали, и некто, специально для того подготовленный, заявил, что в зале есть алькайд, которому его можно сдать. Старший альгвасил подозвал алькайда, чтобы передать ему убийцу. Он хотел увести меня с собой, но боялся, как бы меня не узнали, и поэтому указал мне один уголок и велел спрятаться там и ждать, пока он не вернется. Когда эта вошь[276] от меня наконец отцепилась, я взяла за руку отца Каниля, всё это время бывшего рядом, и мы в два прыжка выскочили на улицу, где нас ждал один из этих сеньоров; он отвел нас в табор. Когда раненый, которого все считали убитым, увидел, что мы свободны, то встал и сказал: «Ну всё, сеньоры, пошутили, и хватит. Я цел и невредим, и мы всё это устроили лишь для того, чтобы праздник получился веселее». Он снял колпак, под которым был спрятан стальной шлем, а на нем — бычий пузырь, как следует наполненный кровью и лопнувший от удара ножом. Все от такой шутки рассмеялись, кроме алькайда, которому она доставила одну лишь досаду.

Он направился к условленному месту и, не найдя меня там, принялся искать. Он спросил старую цыганку, не видала ли она пажа такой-то и такой-то наружности; она, тоже особо подготовленная, ответила, что видела, как паж выходит с каким-то мужчиной, держащим его под ручку, и говорит ему: «Пойдем-ка к святому Филиппу»[277]. Он тут же ринулся разыскивать меня, но тщетно, ибо он пошел на восток, а мы убежали на запад.

Прежде чем покинуть пределы Мадрида, мы обменяли мой наряд, выручив еще двести реалов сверху; ленту я сбыла за четыреста эскудо и по возвращении отдала двести этим сеньорам, ибо так обещал им Каниль. Вот и весь рассказ о моем освобождении; если же сеньору Ласаро угодно что-нибудь еще, пусть лишь спросит и его желание исполнят так, как подобает угождать столь знатной особе.

Я поблагодарил ее за учтивость и сам сколь можно учтивее попрощался со всеми. Пол-лиги меня провожал старик. По пути я спросил его, все ли из обретавшихся там цыган родом из Египта[278], на что он ответил: египтян в Испании днем с огнем не сыщешь, а все цыгане — священники, монахи, монахини и воры, сбежавшие из тюрем или монастырей; но самые лихие из них — монахи-расстриги, сменившие созерцательную жизнь на деятельную. Он пошел обратно в табор, а я на своих двоих поплелся в Вальядолид.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ЛАСАРО НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ В ЛИГЕ ОТ ВАЛЬЯДОЛИДА

Каким же раздумьям предавался я всю дорогу, как ломал голову над добрыми цыганами, над их жизнью, обычаями и нравами! Немало я поражался тому, как стражи порядка вообще дозволяют разбойникам жить в открытую и не таясь, ибо всякий знает, что нет у них иного закона и обычая, кроме воровства.

Они — приют и укрывище душегубов, церковь богоотступников и училище злодейств; особенно я изумлялся, как монахи могут променять свою беспечную жизнь на полную лишений и гонений цыганщину. Ни за что бы я не поверил, что старый цыган говорит правду, если бы он не показал мне в четверти лиги от табора укрывшихся в овчарне цыгана с цыганкой. Он был крепыш, она же — толстушка; у него не было загара от солнца, да и ей небо явно не посылало беспощадного зноя. Он напевал один стих из псалмов Давида, а она отзывалась ему другим. Добрый старик предупредил меня, что цыгане на самом деле — монах и монахиня, только неделю тому назад присоединившиеся к его общине, взыскуя жития по более строгому уставу.