Книга о Петербурге

Иоганн Христиан Буксбаум, ботаник, за этот срок тоже был не раз на грани смерти, но только не здесь — в экспедиции. Вот уж кто себя не щадил так не щадил. В Петербург он вернулся с прекрасными коллекциями всевозможных редкостей — от растений, им открытых, до древних монет, а также с открывшейся чахоткой.

Буксбаум работал здесь еще при Петре. Заведовал питомниками Аптекарского огорода. Исследовал растения окрестностей молодого Петербурга и древнего Константинополя. А всего он описал около полутысячи неизвестных и редчайших растений. Писал из экспедиции в Петербург, что не решается давать названия им открытым родам растений, хочет оставить это на усмотрение Академии. Его, кстати, и зачислили в Академию в числе первых, когда он был в экспедиции.

По возвращении в Петербург, истощенный, больной, непохожий на себя прежнего, он еще работал над описанием привезенных растений. В истории Петербургской академии наук сам Петербург в этом случае мог бы стать (все к тому шло), но, впрочем, не стал местом третьей преждевременной смерти, — Буксбаума похоронили в Саксонии, куда он уехал в отцовское имение за несколько месяцев до своей кончины.

И все же: о роке и северном климате.

А тут все одно. «Он в суровом северном климате привык к неумеренному употреблению крепких напитков», — сообщает Пекарский, ссылаясь на биографа первого российского академика-ботаника. И тут же цитирует Миллера: «Дурное сообщество совратило его с добродетели и религии на достойный наказания путь заблуждений».

А по-нашему — пусть ему памятником будут пять томов его «Центурий» и в честь него названное семейство мхов, — он, конечно, не сумел бы это выговорить в переводе с ученой латыни: буксбаумиевые мхи, — а мы можем.

Еще двое

Надо бы вспомнить еще двоих — Майера и Гросса: один математик и астроном, другой философ-моралист; оба прибыли в Петербург одновременно — в июле 1725-го вместе с Бильфингером, в чьи обязанности входило привезти двух студентов-последователей. Привез. Екатерина пожелала обоих возвести в Академию наук — надо думать, по представлению их знаменитого учителя. Что ж, после торжественного открытия Академии, спустя месяц какой-то, оба были в нее зачислены экстраординарными профессорами: один — математики, другой — нравственной философии; так что оба они тоже из первых фактически.

Для обоих Петербург местом роковым оказался.

Правда, Гросс из Академии наук уже лет десять как был отчислен, когда он в самом начале 1742-го, находясь под домашним арестом, выстрелил в себя из пистолета, — но там дело серьезное: смена власти, падение Остермана, подозрение в шпионаже, — к науке это отношения не имеет. А вот Майер заболел очень скоро и на пике своих научных трудов, — болел тяжело и умер на тридцать третьем году жизни (Буксбауму-то у себя на родине еще несколько месяцев оставалось). Получается, смерть Майера в 1729-м была третьей академической в Петербурге.

Нет, правда, ведь странно это. За короткий срок… И все первые.

Но и это не всё

Адольф Бернгард Крамер, уроженец Вестфалии. В Петербург он приехал в 1725-м, зачислен студентом, с 1732-го допущен к академическим конференциям — в звании адъюнкта. Изучал историю — русскую и лифляндскую. Печатался в «Комментариях». Ему поручили работу над «Собранием по русской истории», которое до отбытия в Камчатскую экспедицию начинал издавать Миллер. Несомненно, Крамер скоро бы стал академиком, — таковым он и оказался объявлен задним числом в одном авторитетном справочнике конца минувшего тысячелетия («Российская академия наук. Персональный состав», т. 1, 1999), но в реальности до того не дошло: в 1734-м он умер, было ему тогда 28 лет. Через некоторое время на имя Крамера в Петербург пришло письмо от его матери, один из друзей покойного нашел возможным его прочесть. Мать сообщала о страшном сне, который повредил ее здоровью, при этом, точно указав дату и час кошмара, она просила сына рассеять тревогу и сообщить о себе. Оказалось, что он умер в тот самый час той самой ночи.

Это странное соответствие произвело тяжелое впечатление на академиков. Ему уделяет место Миллер в своей немногословной биографической справке о Крамере. Между прочим, им сказано: «Я читал это письмо, и, может быть, оно сохранилось в Петербурге. Можно верить и не верить подобным вещам, но они стоят того, чтобы быть замеченными». Того же мнения, надо полагать, придерживался Пекарский, потому что его цитата из Миллера, посвященная необъяснимому обстоятельству смерти Крамера, столь обширна, что занимает ни много ни мало треть объема, отданного жизнеописанию молодого ученого.

Даниил Бернулли, разрабатывающий основы теории вероятностей, возможно, мог бы поразмышлять об этом странном совпадении (если оно совпадение), тем более что в том же примерно возрасте (вот и еще одно) умер в Петербурге его собственный брат. Автору еще не написанной статьи о петербургском парадоксе была суждена, напротив, долгая жизнь — 82 года. С математической точки зрения Жребий — это тема его. Но за год до смерти молодого историка он Петербург уже покинул.