Книга о Петербурге

Приглашение на первую открытую конференцию напечатали на двух языках — само собой, на латинском и вроде бы русском, так Пекарский говорит: на русском, но, судя по тексту, который он привел в примечании к своему сообщению, — скорее на церковнославянском.

«…Первые Академии нашея творим празднества, которыи бо когда Музам нашим благополучнейшии? которыи к просвещению празднственнаго деиства сего знамеменитеишии день был бы?..»

Это вопросы. Риторические. То есть спрашивается, когда же нам отмечать? Тут и ответ единственно возможный: «В день, иже ЕКАТЕРИНЫ ИМЕНИ посвящен есть, верное наше публичное собрание сотворите уставихом…»

Иными словами, хотели приурочить торжественное собрание к тезоименитству императрицы. Не тут-то было. Лед пошел по Неве. Так же как былую аудиенцию отодвигал пост, для наших иностранцев совершенно неожиданный, так и невский ледостав, еще более внезапный, отодвигал торжество официального открытия Академии. Мостов-то не было.

Надо отдать им должное, новоприбывшие ученые пытались адаптироваться к местным погодным условиям; некоторые — с профессиональным интересом: в эти дни началось наблюдение за петербургской погодой с помощью барометра и термометра. Российская инструментальная метеорология отсчитывает свой возраст с того дня — 1 декабря 1725-го, когда без пяти минут экстраординарный академик по кафедре математики, а на тот момент студент Ф.-Х. Майер снял приборные показания и сделал запись.

Екатерина, однако, на торжественном заседании не присутствовала — мороз: большая зала дома Шафирова плохо отапливалась, так что мы должны представить облачка пара изо рта европейских ученых и многочисленных гостей, среди которых были и Меншиков, и герцог Голштинский, и Феофан Прокопович.

Так вот, что касается латыни.

«Ужели доселе ученые люди, толикая в Феории Магнетическои возъимели преуспеяния?»

Нет, это не латынь, конечно. Это из того приглашения. Все-таки оно было похоже на пресс-релиз, если по-нашему. Научная часть публичного собрания посвящалась вопросу «о изобретении долготы мест на земли и на мори» посредством магнитных наблюдений, о чем и докладывал Бильфингер, а возражал ему Герман.

Екатерина присутствовала на втором открытом собрании, случилось оно 1 августа 1726 года. Это было еще то торжество! Со знаменами, музыкой, барабанной дробью, салютом, пением придворной капеллой кантаты, сочиненной академиком по кафедре правоведения Бекенштейном специально для этого случая. Речь на латыни Германа касалась истории геометрии и вообще математических открытий, — отвечал ему Гольдбах, при этом оба старались быть краткими, «чтобы (как выразился Пекарский) императрице не показалась скучною латинская речь», то есть проблему восприятия осознавали все присутствующие, и не было у Екатерины надобности кивать, изображая внимание. «Затем императрица с высшим обществом введена была президентом в другую комнату, где был приготовлен стол с разными сластями и буфет со всякого рода винами… В Академии прошла вся ночь в пировании, так как там был приготовлен ужин».

Случай Коля и другие несообразности

Петербург встретил ученых радушно — казалось бы, все так, — куда же лучше; и все-таки дела тут заладились не у всех. Да и даты жизни некоторых из вновь прибывших словно вопиют о фатальной многознаменательности этого места: жизнь иных оборвалась раньше, чем закончился контракт.

Вроде бы — полный восторг. Математик Гольдбах писал из Петербурга в Кёнигсберг историку античности Байеру, как здесь хорошо, заключай, мол, контракт. Или вот, например, в «Летописи Российской Академии наук» (т. 1) цитируется письмо в Лейпциг профессора Коля — двадцатилетнему Миллеру, приглашенному в Академию студентом: «Поверь мне, ты не пожалеешь, что приехал сюда». В давнем переводе Пекарского обращения Коля в письмах Миллеру выглядят вежливей, на «Вы», — но смысл тот же: «Могу Вас уверить, что мне в Петербурге так же хорошо, как и в Германии». Миллер, вняв призывам, приедет, свяжет годы жизни с Россией, станет известным ученым, превратится из Герарда Фридриха в Федора Ивановича, отправится во Вторую Камчатскую экспедицию, напишет «Историю Сибири» и много чего еще, умрет российским подданным в Москве, а вот Коль, который его в свое время в Петербург призывал, как-то поладит с Петербургом ну очень парадоксально. Не излишняя ли впечатлительность тому виной?

Иоганн Петер Коль, академик по кафедре красноречия и церковной истории. О нем Пекарский сообщает: «В Петербурге он охотно читал лекции и без всякого вознаграждения принял на себя наблюдение за гимназиею при Академии; при всем том Колю не посчастливилось в Петербурге. Вскоре он впал в задумчивость, которая походила на сумасшествие, а потому Шумахер распорядился отправить его в августе 1727 года в Германию».