Книга, обманувшая мир

«…Записана у меня весьма важная встреча 30 августа 1964. Я только что вернулся после летней работы в Эстонии, где неудержимо понесло меня на складку большого корпуса “Архипелага”. Определились и Части его, и в Частях — многие главы, и множество уже натекшего материала я разнёс по этим заготовкам глав. Но: я и не верил в возможность справиться мне одному, да и просто не смел с таким замыслом обойти Варлама: он имел все права на участие. И я пригласил его встретиться — прийти на Чапаевский, где я остановился у Вероники Туркиной-Штейн. По телефону я, разумеется, не мог ему даже намекнуть — и он, хотя это было утреннее время, пришёл как в гости — очень помытый, в чистенькой голубой рубашке, каким мне не приходилось его видеть по его домашней запущенности. А я вместо торжественного стола — повёл его, чтобы не «под потолками», в соседний большой сквер, где и улеглись мы на травке в отдалении ото всех и говорили в землю — разговор был слишком секретен.

Я изложил с энтузиазмом весь проект и моё предложение соавторства. Если нужно — поправить мой план, а затем разделить, кто какие главы будет писать. И получил неожиданный для меня — быстрый и категорический отказ. Даже: знал я за В. Т. умение тонко намекнуть вместо того, чтобы сказать прямо (у меня уже слагалось такое ощущение, что я с ним открыт, а он полузакрыт), — а тут он ответил прямо: “Я хочу иметь гарантию, для кого пишу”.

Я был тяжело поражён: до этого самого момента я был уверен, что у него, как и у меня, главная линия — сохранить память, просто писать для потомства, хоть без надежды напечатать при жизни. А он:

— Зачем я буду это писать? Какая разница, что я напишу — и это будет лежать в каком-нибудь другом месте?

Да ведь понятно ему было: такую книгу невозможно печатать.

Мысль об известности — видимо, сильно двигала им.

Ответ его был так категоричен, что и уговаривать бесполезно. Весь огромный замысел теперь ложился на мои плечи на одни. Записал я в тот день: “Нет, между нами всё-таки нет открытой ясности отношений, какая-то стена отчуждения или неполного родства — и вряд ли мы через неё когда-нибудь перейдём…”»

Фантазийность Солженицына видна уже в противоречиях деталей конспиративного разговора: «улеглись на травке», «говорили в землю» — в то время как Шаламов пришел «в чистенькой голубой рубашке». (Зелень травы, как известно, не отстирывается, и Шаламов, конечно, не был настолько «запущен», чтобы пренебречь такой неприятностью и доставить ненужные хлопоты своей жене О. С. Неклюдовой.) И «улечься» нескладному Шаламову при его росте 185 сантиметров было затруднительно, да и сами «игры» в конспирацию ему были абсолютно чужды. Так что разговор происходил скорее на скамейке.) Насчет того, кто из двух писателей был более скрытен, пусть судят читатели. Но описание итога встречи у Солженицына все же, безусловно, соответствует истине — «неожиданный быстрый и категорический отказ» от «проекта» со словами: «Я хочу иметь гарантию, для кого пишу».

Курсив, многозначительное ударение на шаламовских словах «для кого» передано самим Солженицыным, и странно, что он ни сразу, ни сорок лет спустя (когда писал свой мемуар), так и не понял, что здесь имел в виду Шаламов. Мемуарист почему-то трактовал смысл этой фразы как нежелание писать «для потомства» (как будто сам Солженицын думал лишь о далеких потомках!), списывая все на тщеславие своего собеседника — на его якобы «сильную мысль об известности». Между тем, смысл короткого и быстрого ответа Шаламова, как представляется, очень прост и однозначен: он не желал писать для заграницы, предполагая, и справедливо, что «проект» по своей адресности предусматривает совсем не того читателя, на которого сам он всегда ориентировался. Солженицын, как можно понять, даже не задумался о такой интерпретации, и это лишний раз показывает, что он уже тогда глубоко вжился в свою роль в «мировом театре», которая ему казалась вполне естественной.

У Шаламова тоже сохранились записи об этой встрече. Они не имеют точной даты, но занесены в общую тетрадь с буквой «С» на обложке, что ясно указывает на героя записей, на принадлежность приводимых слов именно ему, а не кому другому. О том же говорит и развитие подхваченной темы «для кого»:

«— Для Америки, — быстро и наставительно говорил мой новый знакомый, — герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой — атеист, или просто скептик, или сомневающийся.

— А Джефферсон, автор Декларации?

— Ну, это когда было… Писатель должен говорить языком большой христианской культуры — все равно, эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе». [84]