Книга, обманувшая мир

В литературе есть столько шаманов,
но в книжном шкафу воевать — это срам.
Стоящие там Солженицын, Шаламов,
пора помириться когда-нибудь вам.

(Е. Евтушенко))

— может быть, имела бы смысл действительно в «когда-нибудь», в некоем отдаленнейшем прекрасном будущем, в академических трактатах об «эстетических расхождениях» писателей, но никак не в нашей горячей современности, где литература, даже ушедшая, продолжает играть огромную роль — между прочим, и в силу присущего ей «шаманизма», т. е. способности завораживать умы (в связи с чем можно заметить, что уважаемый поэт-шестидесятник, почему-то априори выводящий того же Солженицына за «внешаманский» круг, глубоко ошибается)…

Начало XXI в., как никакое другое время, пронизано мощными магнитными бурями информационных войн, являющихся в своей сути борьбой смыслов и представлений о мире и о России в нем, борьбой мнимостей и реальностей, борьбой мифов и исторической правды. Именно к этой сфере относится, несомненно, и полемика Шаламова с Солженицыным (употребим мягкое слово, помня, однако, что оно имеет корень в греческом «polemos» — война). Ведь она проходила на самом взрывоопасном для человеческого сознания эмоционально-травмирующем поле, связанном с так называемой «лагерной темой» в литературе.

Сегодня вряд ли кто не согласится с печальной истиной: политические манипуляции вокруг этой трагической темы и стали основным источником той фундаментальной ломки общественного сознания, которая произошла в России и в мире на рубеже 1980-х — 1990-х гг. Говоря проще, «лагерная тема» в ее соответствующем преподнесении массовыми пропагандистскими средствами как на Западе, так и в «перестроечном» СССР стала одним из тех рычагов, которые перевернули современный мир.

Шаламов, умерший в 1982 г. в нищете и забвении, к данному процессу никакого отношения не имел. Он чист перед историей. А Солженицына, взявшего на себя миссию «делать историю», вряд ли можно назвать чистым…

Две стратегии, или «Для кого пишу»

Самые доходчивые аргументы — не словесные, а семиотические. Поэтому разговор об антитезах лучше всего начать с воспоминаний современников о том, какими они запомнили двух писателей внешне. Вот, пожалуй, самое характерное.

«На днях сидел в отделе прозы и разговаривал с Асей, как неожиданно резко распахнулась дверь и своей стремительной походкой — так ходят люди, дорожащие своим временем — вошел Солженицын. Высокий, крепкий, источающий силу. Большая сильная рука. Крепкое рукопожатие. Распахнул куртку. Под ней японский транзистор, на перекинутом через плечо ремешке. Сказал, что проверяет, в каком районе Москвы лучше слышны заглушаемые передачи…» Это воспоминания Л. Левицкого. А вот В. Лакшин о Шаламове, в том же «Новом мире», несколькими годами ранее: «Высокий, костистый, чуть сутулившийся, в длиннополом пальто и меховой шапке с болтающимися ушами… Лицо с резкими морщинами у щек и на подбородке, будто выветренное и высушенное морозом, глубоко запавшие глаза… Он никогда не снимал верхней одежды, так и входил в кабинет с улицы, забегал на минутку, словно для того лишь, чтобы удостовериться — до его рукописи очередь еще не дошла…»

Не станем акцентироваться на «счастье» одного героя и «несчастье» другого — причины известны: «Иван Денисович» напечатан, а «Колымские рассказы» — нет. Обратим внимание на японский транзистор — суперсовременное по той поре коммуникативное средство. С точки зрения семиотики это знак, указывающий на то, сколь сильно увлечен владелец транзистора связью с Внешним миром. Констатируем этот факт пока без всяких оценочных, а тем более политических коннотаций. А с другой стороны укажем на деталь, которую не отметил Лакшин, но отмечали все знавшие Шаламова: он был глухой, слышал собеседников с большим трудом, а посему никогда не слушал и радио (у него в квартире даже не было приемника, а по телевизору — включив его на полную громкость и приблизившись к экрану — он смотрел только любимый футбол и другой спорт; глухота была связана с лагерем, обострившим болезнь Меньера).

Т. е. установки на связь с Внешним миром у него даже физически не могло быть, а если и была, то явно ниже нормы. У Солженицына же, согласимся, — явно выше нормы: транзистор всегда с собой.

К чему это? К тому, что один из писателей по характеру скорее экстраверт, а другой — скорее интроверт? Может быть. Выразимся проще: один скорее общителен и разговорчив («говорлив», как замечал А. Твардовский), другой — скорее замнут и молчалив. Это очень существенно с точки зрения характерологии, а также и психологии творчества, что дает повод для некоторых умозаключений. Но не будем с ними спешить, ибо тут есть один парадокс.